Праздник, который гуляет сам по себе [ Редагувати ]

Сергей Васильев, "Столичные Новости"

Поздним вечером одного далекого светлого июльского дня мы шли с Малаховым вниз по Андреевскому спуску, обрастая, как обычно, пестрой компанией случайных и желанных попутчиков - артистов, художников, местных торговцев и сумасшедших, залетных гостей, зевак и лоботрясов. Виталий, по обыкновению, образовывал ядро этого разношерстного клубка, то есть поминутно острил, сыпал анекдоты, травил какие-то невероятные и, если вслушаться, вполне назидательные байки из своей и чужой жизни. Рассказывал он в тот вечер, совершенно походя, и об одном из сотен своих так и не материализовавшихся на сцене замыслов. Речь шла то ли о старинном французском фарсе, то ли об итальянском фаблио. О пирушке не слишком благочестивых монахов, во время которой один из пережравших сотрапезников отправился в сортир облегчить желудок, да и врезал дуба прямо на торчке. А его собутыльники, думая, что он заснул, принялись будить его отменными ударами палок. И, не зная, что молотят покойника, естественно, решили, что именно от их битья приятель скончался. И как, боясь наказания, они пытались от его тучного тела избавиться, перетаскивая его с места на место, изображая из него перебравшего гуляку, разыгрывая с этим несчастным трупом, как с куклой, всевозможные рискованные ситуации. И, в конце концов, вдоволь передрейфив и наимпровизировавшись, благополучно выбирались из этого ночного приключения.

Вопросом, почему даже набожные и добронравные люди иногда заканчивают свой земной путь в вонючем клозете, задавался, среди прочих, еще не чуждый склонному к размышлениям над неразрешимыми загадками мира и, кстати, весьма начитанному Малахову, Мишель Монтень. Любой ответ на него, увы, окажется неточным, да сейчас, впрочем, и не об этом речь. Просто в этом фарсовом сюжете - весь Малахов и почти весь его творческий метод.

Можете мне, конечно, и не верить, но нам только кажется, что масштаб художника определяется широтой его знаний и интересов, талантом панорамировать действительность, подмечать сотни ее деталей, коллизий, человеческих типов, сверхчувствительностью его зрачка, как, возможно, выразился бы Вадим Леонтьевич Скуратовский. То есть все это важные и даже необходимые свойства подлинного мастера, но уникальным и по-настоящему крупным делает его, как ни странно, только (чаще всего неосознанное, а потому еще более жгучее) стремление постичь последнюю, а в сущности, и единственную тайну нашей жизни - тайну смерти. Зачем она? Что ждет нас за порогом инобытия? С чем ты к нему приходишь? Что дано и дано ли тебе через него перенести? Можно ли притормозить у этой окончательной границы еще ненадолго, перехитрить смерть, выдурить у нее какие-то лишние минуты, дни, годы? Можно ли принять ее храбро и стойко? Поселяется ли в нас смерть с первым вздохом или же мы сами своими поступками, действиями, прегрешениями постепенно впускаем ее в себя? Эти и десятки других подобных шероховатых, тревожных вопросов, от которых мы привычно шарахаемся и зажимаем уши, задают нам, однако, великие книги, фильмы, спектакли. Собственно, это вопросы не просто о смерти, а о духовном качестве жизни, смыслах, которые прочерчивают наш путь, и идеалах, которые его освещают, делая нас не просто биологическими, но разумными и чувствующими существами.

Малахов как раз один из редких в нашем театре режиссеров, который практически каждым своим спектаклем обращает зрителя к этим фундаментальным раздумьям о смысле земного бытия. О горькой истине смерти, яде, который обнаруживаешь, воспользуемся безжалостной метафорой Кафки, разгрызая обещавшую восхитительную сладость мозговую кость. Это утверждение, наверняка, кому-то покажется нелепым, потому что, по общему мнению, Малахов принадлежит к числу самых праздничных украинских постановщиков, он сочиняет спектакли легкие, карнавальные и озорные, брызжущие жизнелюбием и фантазией, уморительными репризами, всевозможными мистификациями и шутовством. Все это так, и, конечно, за Малаховым по праву закрепилась репутация эдакого заводного гедониста, поставщика радостных эмоций, щедрого веселья и прочего тру-ля-ля. "Говорят, что Висконти - человек декаданса, но я - человек ренессанса", - полушутя аттестовал он себя задолго до появления фильма чем-то похожего на него нынешнего (не только круглым, как глобус, пузом) шебутного американского комика Дени де Вито. Только ведь и в его любимую эпоху азартных плутов и романтичных авантюристов люди не забывали о стерегущей их косматой даме с садистской ухмылкой, норовили увернуться от ее отточенной косы, а когда это не удавалось, умели признать справедливую неотвратимость обрушивающегося на них острого взмаха. И даже встретить его издевательской шуткой. Как, впрочем, и безропотно-достойным смирением.

Много лет, от спектакля к спектаклю, Малахов искал противоядие от страха смерти или, чтобы это не звучало так трагично, эликсир жизни. Смерть, как в его "Вертепе", даже могла заявиться на сцену собственной персоной, но чаще наведывалась под разными масками и псевдонимами - например, в обличии владык и холуйствующих царедворцев, как в "Ночи чудес" и "Кабале святош", или слишком человеческих страстей и свойств - зависти в "Яго", равнодушия - в "Сказке про Монику", алчности и жестокости - в "Звезде и смерти Пабло Неруды". Он, пожалуй, одним из первых с такой проницательной яростью подметил, что сама окутывающая и ласково удушающая нас социальная жизнь есть чуть ли не универсальной метафорой нашей повседневной, а потому и не очень-то заметной гибели. Проволочные каркасы, в которые были закованы герои первой версии его "Ночи чудес", и сегодня кажутся тюремной решеткой общественных правил, норм и установлений, которые мы не решаемся нарушить, чтобы быть самими собой. Быть такими, какими мы придуманы Богом, а не такими, какими стали, склонившись, капитулировав, позабыв или так и не задумавшись о своем предначертании.

Малахов, по всей видимости, и был рожден для театра. Дело, конечно, не в том, что в шмыгающем детстве он уже вел какие-то массовые праздники и бодрые пионерские радиопередачи. Просто мало у кого так идеально оказываются подогнаны к призванию характер и способности. Ему было отмеряно свыше таланта с такой лихвой, что, кажется, в какой-то момент его театральное поколение решило, что ему придется в одиночку отдуваться за предательства, позорные бегства, делячество, брехню, компромиссы и приспособленчество всех остальных. Тут не в его сумасшедшей фантазии и энергии соль. То есть убежденность, что "Малахов обязательно что-нибудь придумает", присутствовала всегда. Не забыть, с какой флегматичной интонацией произнес эту фразу один из его сотрудников за день до премьеры сенсационного "Яго" в Эдинбурге, куда труппа малаховского Театра на Подоле прибыла на знаменитый международный фестиваль. Пикантность ситуации состояла в том, что спектакль в этот момент существовал, как бы это деликатнее выразиться, только в эскизе. Но надо было видеть, с каким восторгом публика и рецензенты принимали эту "дарвинистскую драму" на текст шекспировского "Отелло" и как естественно и элегантно смотрелась она именно в бассейне, сколько сражающих наповал сцен успел сочинить со своими артистами Малахов за каких-то двое суток. Упования, с ним связанные, однако, были, повторю, вовсе не прагматичны. Дескать, надо сделать - и сделает, и все мы (а с Малаховым работали десятки лучших наших артистов, художников, музыкантов, литераторов, и перечислять их сейчас - дохлое дело, их слишком много, и у них сложились, как правило, отличные самостоятельные карьеры, а кое-кто, слава Богу, остается рядом с ним и теперь, и это, поверьте, самая лучшая, добрая и талантливая театральная компания, которую я встречал в своей жизни), так вот, он обязательно и здорово что-то придумает - и мы счастливо окунемся в эту курортную атмосферу, будем напропалую забавляться, посылать друг другу реплики, как мяч на пляже, увлеченно импровизировать, точно барахтаясь в море и ненароком хватая за гладкие ляжки подружек, отзываться на малейшие перемены настроения и искренние движения души, шутить и чувствовать головокружение от волшебного состояния свободы, которое переживается еще острее, потому что не в одиночку.

Но Малахову, беспрецедентно коммуникабельному и компанейскому человеку, предначертано было тянуть общую судьбу именно одному. Ему не прощалось то, что считалось позволенным другим. Всех оглушило и контузило, когда время лопнуло, все чуточку захромали, но он-то, герой, надежда, на это права не имел. "Представляешь, - с брезгливостью сообщал мне один его бывший артист, чудесно, между прочим, пристроившийся к новым веяниям и с упоением дразнивший хохла с телеэкрана, - видел Малахова, выходившего из театра с двумя дохлыми курицами в руках". Малахов вообще-то обжора, но тут было не подтрунивание над его гастрономическими слабостями, а нравственный приговор.

Я как раз примерно в это время опубликовал страшное фото двух куриных ощипанных трупов честнейшего Юрия Ивановича Саенко с подписью "Дух спит, но в продаже появились куры", потому символику сцены оценил. Вот только осуждать Виталия был не согласен. Не хочу и сейчас, когда на наших глазах истлели, рассыпались в прах десятки репутаций. Малахов, что бы там ни говорили, вышел из исторической переделки, наверное, с большими потерями и разочарованиями, но все же не сломленным, не оскотинившимся, не выгоревшим дотла. Он продолжает сочинять замечательные, умные, врачующие душу спектакли. Он единственный, пожалуй (нет, еще - Игорь Славинский, тоже романтик из малаховской труппы), в нашем театре сумел найти достойную, чуть смешливую, но при этом и трепетно нежную интонацию, говоря о так безрассудно истоптанном нами недавнем прошлом - в "Квартале небожителей", "Фараонах" и "В степях Украины". Он по-прежнему бывает ребячлив. И острит уместно и безвозмездно.

Просто все могло сложиться счастливее для нас. Конечно, мы имеем судьбу, которую заслужили. И все же иногда я думаю, что когда наши правители, строители и прочие грабители, так скучно и пошло обошедшиеся с историей, которую они ловко прибрали к рукам, удушив ее нравственные альтернативы, предстанут перед тем судом, где не помогают ни взятки, ни угрозы, ни телефонное право, когда им придется отвечать за тем порогом, о котором так истово размышлял (и приучал к этому не очерствевших душой зрителей) в своих лучших спектаклях Виталий Малахов, с них спросят и за те судьбы, которые предназначены были нести людям свет добра и истины, объяснять им суть самых насущных и простых вещей. Тайны любви и добросердечия. Терпения и взаимовыручки. Тайну смерти, в конце концов. Как мало они успели. Володя Петров. Валера Бильченко. Виталий Малахов. Он не эмигрировал и не обмяк. Но на какую иногда ерунду вынужден был транжирить свою божественную энергию последние десять лет. Сколькими неосуществленными спектаклями и недоношенными замыслами заплатил за то, что его страна занималась грабежом и дележом, а культуру свела к торжественной помпе массовых гуляний, сипящему на всех экранах ректору и игровым автоматам в каждом магазине.

Он ускользнул. Он очень рано понял, что гибель мира - это гибель поэта, а смерть можно превозмочь лицедейством. Не кривлянием, но обретением своего истинного "я". Еще в своей юношеской колдовской "Ночи чудес" он доказал, что социальное небытие опровергает только игра не понарошку.

Сегодня, когда общественная энтропия достигла таких масштабов, что все чаще сомневаешься, живые ли люди тебя окружают, да и жив ли ты сам, Малахов, кажется, уже не верит, что можно победить смерть. Но на его последнем из пронзающих душу спектаклей - "Дяде Ване" - понимаешь, что он верит во что-то, требующее не меньшей прочности, терпения и силы. В человеческую порядочность. Способность к сочувствию и солидарности. И неистребимость мечты. В общем, тоже немало.