Латиноамериканский Christie's принес вдвое больше, нежели прошлогодний [ Редагувати ]

Фернандо Ботеро, Руфино Тамайо, Уилфред Лам, Альфредо Рамос Мартинес. Мир склоняет на все лады звучные имена латиноамериканских художников. Яркие и довольные жизнью, они дарят краски и гармонию с миром и собой. Но, как ни странно, звучные и известные по предыдущим торгам имена не прозвучали достаточно полновесно - в своей долларовой составляющей.

Континент магического реализма - Латинская Америка - для современного человека то же, что для средневекового - Восток.

То есть то, что способны понять только избранные, а у остальных вызывает двойственную реакцию - с одной стороны, бедно, грязно и не про нас, с другой - богатейшие культурные традиции, изощренный рисунок сюжета, яркие краски и неудержимая фантазия.

Ламентации о Ламе

"Интерес к Латинской Америке и ее магическому реализму подогревается постоянно. То очередную цивилизацию среди амазонской сельвы отыщут ученые, то Мел Гибсон решится устроить локальный "Апокалипсис" Еще латинскую Америку со средневековым Востоком объединяет пряный запах прибыли - в этом году аукцион Christie's, посвященный латиноамериканскому искусству, принес 17,3 миллиона долларов - почти вдвое больше, нежели прошлогодние 9 миллионов.

Фернандо Ботеро, Руфино Тамайо, Уилфред Лам, Альфредо Рамос Мартинес. После многолетнего увлечения латиноамериканской литературой, мир склоняет на все лады звучные имена художников.

Большие, яркие, довольные жизнью и собой, они дарят нам то, чего нам, худосочным европейцам, так не хватает - краски и гармонию с миром и собой. Как ни странно, но на этот раз именно эти звучные и известные по предыдущим торгам имена не прозвучали достаточно полновесно - в своей долларовой составляющей.

Первым таким звоночком оказалась двусторонняя картина Уилфреда Лама (1902-1982) "Стол I (Угол мастерской)" и "Портрет", оцененная в 400-500 тысяч долларов, но так и не нашедшая своего покупателя.

Двусторонние картины создаются в двух случаях - если холстов нет или если концепт такой - и обычно обречены на успех. Будь то финансовая или эстетическая составляющая, они обе неизменно вызывают интерес: публика падка на подробности личной жизни.

В случае с Ламом сыграли обе. Именно на последние годы пребывания в Испании (1934-1938) Лам, изначально следовавший реализму, уже состоялся как самобытный художник, начал сочетать декоративную изысканность непосредственных предшественников - символизма и ар-деко - с мифотворческим сюрреализмом. Что дает несколько перегруженный образами рисунок.

Особенно учитывая его страсть к биоморфизму и соответствующим фантазмам. Знакомство с творчеством Матисса и Пикассо позволило ему вычеркнуть все лишнее и придти к смежной с кубизмом линейной четкости и геометрическому видению мира.

Влияние Пикассо просматривается и в застывшей маске лица на портрете женщины. О четком заимствовании говорить не приходится - если для Пикассо характерна более раздробленная, фасеточная или кристаллическая форма представления действительности, то Ламу свойственна внутренняя неподвижность и пассивная мощь.

Впрочем, про африканские страсти между Пикассо и Ламом рассказывают, что, найдя у Лама африканскую фигурку - женщину с головой лошади, Пикассо сказал: "Какая прелесть! Ты должен гордиться!" - "Почему?" - "Ну, она создана африканцем, а у тебя в жилах течет африканская кровь".

В этом есть доля правды - сын китайца и афрокубинки, Лам является наследником и носителем культурных традиций, стимулировавших европейское искусство в начале ХХ века.

Впрочем, его осознание себя как художника "с корнями" пришло из литературы. Приятель Андре Бретона и французских символистов, по возвращении на Кубу он свел знакомство с Лидией Кабрерой, Алехо Карпентьером и Фернандо Ортезом, которые и заставили его по-новому оценить собственный культурный багаж.

К этой переоценке можно отнести и картину "Без названия" (эстимейт 200-250 тысяч), представляющую мифопоэтический фьюжн кубинских пейзажей, в котором форму определяют цветовые пятна, а не линии.

А вот на торгах Sotheby's Ламу повезло больше. Его работа "Женщина-лошадь" была оценена в 400-600 тысяч, а продана за 632 тысячи.

Образ женщины с головой лошади пришел из кубинской сантерии и обозначает единение божества и посвященного. Сине-серые тона картины подчеркивают мрачный характер мистерии.

Мрачная ирония отражает и политический настрой художника - в том году, когда картина была нарисована, в Египте к власти пришел Насер, французские войска покинули Индокитай и началась война в Алжире. Нож для жертвоприношений - приковывающий внимание на картине - в таком контексте кажется вполне уместным.

Еще одна "настроенческая" картина - "5 сантиметров над землей" (эстимейт 200-300 тысяч, продана за 688 тысяч) - написана коричневым, черным, серым и белым. На ней снова присутствует женщина-кобылица, кубинское воплощение "Белой богини" Грейвза.

Весь этот театральный, чуть ли не вальсирующий пантеон зооморфизма, приковывает внимание своим уродством.

Это были цветочки...

Тему кубинского модернизма на американских аукционах продолжила Амелия Пелаэс с картиной "Стол в интерьере" - работой яркой и глубоко личной.

Дом для Пелаэс - нечто большее, чем место обитания. Мастерская и тюрьма, монашеская келья и бордель, это Куба и мифическая страна мечтаний. Комнаты и их обстановка, сад, архитектурные и декоративные детали кубинского быта служат для художницы неисчерпаемым источником вдохновения.

Викторианские вкрапления в чисто колониальный декор служат для нагнетания атмосферы. Головокружительное ощущение пустоты исходит от стеклянных шкапчиков, серебряных канделябров и зеркал.

Клаустрофобия и личная свобода ведут на ее полотнах непрекращающийся диалог. Как сказал кубинский поэт Хуан Антонио Молина, побывав у нее в гостях, "она видит мир, словно смотрит в небо, лежа на разноцветной черепице - потому на ее картинах реальность теряет ориентацию в пространстве. Куда мы смотрим, вверх или вниз? И куда мы идем?".

Приблизительно к той же мифопоэтической стилистике можно отнести и "Большую птицу" (эстимейт 140-180 тысяч) Агустина Карденаса - он делает с камнем то же, что Пелаэс и Лам с красками и холстом, сплавляя в скульптуре европейский авангардизм с афрокубинским наследием.

Пока на дружественной Кубе основное внимание приходится на ритуальные зооморфные совмещения, самыми кассовыми оказываются разудалые и пестрые мексиканцы и колумбийцы.

Им тоже везет не всегда - в целом, около 25% лотов так и не находит покупателя. Так, сочно-красная "Женщина и ее отражение" Руфино Тамайо при эстимейте в 450 тысяч, с трудом дошла до 280 и остановилась. Негусто.

Сами латиноамериканцы, похоже, устали от буйной фантазии. Наибольшие прибыли приносят картины, где быт, слегка пузатый и доброжелательно-розовый, отражает "новую латиноамериканскую идиллию".

Таковы "Игроки в карты II" Фернандо Ботеро, чем-то изумительно напоминающие "Завтрак на траве" Моне - голые женщины, одетые мужчины - и, конечно, пародирующие одноименную картину Сезанна.

Таковы "Женщины с цветами" Альфредо Рамоса Мартинеса, что стали самой дорогой латиноамериканской картиной этого аукционного сезона, принеся 1,81 миллиона долларов (при эстимейте в 450 тысяч).

Продавцы цветов, отражающие увлечение художника одновременно кубизмом и ар-деко, эдакий южный метафизический сплав, похожи одновременно и на гламурных голливудских звезд и на монументальные и ужасающие маски Чичен-Ицы.

Размах цветочных гирлянд по своей изобретательности соперничает с пенным кружевом резьбы Теночтитлана, а нагромождения корзин чем-то напоминают знаменитые кровавые ступени пирамид майя, несущие в себе залог цикличности истории.

Легкое дыхание постмодернизма

Впрочем, нам этого не понять. Европейцы и американцы, скупающие яркие и пугающие картины на аукционах, потребляют образ, остающийся для них загадкой. Загадкой тем большей, что многочисленные ее толкования настолько противоречивы, что остается только развести руками.

Интерес к Латинской Америке и ее магическому реализму подогревается постоянно. То очередную цивилизацию среди амазонской сельвы отыщут ученые, то Мел Гибсон решится устроить локальный "Апокалипсис".

Московская, а по совместительству - и европейская премьера этого ожидаемого фильма оставляет после себя странные и разрозненные впечатления, плохо увязывающиеся в единое целое.

С одной стороны - красивые пригласительные в виде кружочков с календарем, полуголые девушки-"майя", танцующие под барабаны в фойе Пушкинского кинотеатра, красивый фильм с сильным "экшном" и отличными крупными планами. Чего только котлован с тысячами трупов стоит!

С другой стороны, календарь на билетах смутно напоминает ацтекский, а вовсе и не майя, равно как и церемония жертвоприношения из фильма, девушки в фойе выполняют под барабанный бит вполне современные клубные движения.

Да и в самом фильме как-то уж все очень бутафорски и наигранно: понятное дело, что индейцы посильнее и повыносливее нас с вами были, но как главный герой с гордым именем Лапа Ягуара всю вторую часть фильма бегает по лесам от воинов майя и ягуара с множественными ранами - понять трудновато.

Это уж не говоря о том, что когда пленников ведут в город майя, у них на пути есть обрыв, а на обратном пути обрыва уже нет. Да и европейские колонисты как-то уж очень вовремя решили заняться первооткрыванием и уж очень в нужное место попали, меж тем как в начале фильма никакого океана вблизи родной деревушки Лапы Ягуара вроде как и нет.

Также несколько непонятным остался эпиграф из Дюрана. Судя по трейлеру, речь должна была идти о цивилизации майя как-то добровольно разрушившей себя изнутри и некоем недовольном, который саморазрушаться отказался.

Оптимисты и любители фантастики предполагали даже, что майя собирались путешествовать во времени. Всего этого в фильме нет, а есть небольшой на самом деле "рассказ в себе", по ощущениям смутно напоминающий бунинское "Легкое дыхание" - то же удовольствие при открытых вопросах "как?", "что дальше?" и, собственно, "зачем?".

Возможно, Мел Гибсон и сам не знает ответа на этот вопрос. "Вот так уж вышло", как писал поэт Григорий Дашевский.

На выходе из кинотеатра зрители упирались в хвост огромного, но при этом несколько куцего дракона - декорация для следующего фильма "Эрагон". Что, вкупе с девушками-"майя" на каблуках, танцующими на фоне стационарной декорации средневековой башни и под портретом советских комиков, окончательно укрепило ощущение театра абсурда.