Отцы и овцы закарпатского художника Владимира Микиты [ Редагувати ]

В залах Национального художественного музея открылась выставка работ закарпатского художника Владимира Микиты. Поводов привезти из Ужгорода и собрать в частных коллекциях больше полусотни работ, написанных художником за несколько десятилетий, оказалось сразу два - 75-летний юбилей автора плюс врученная Владимиру Миките в марте прошлого года Национальная премия им. Шевченко.

Композиция юбилейной выставки в итоге складывалась сама собой и особых неожиданностей ни организаторам, ни посетителям не сулила: в первом зале - работы начинающего художника, во втором - плоды трудов зрелого мастера, в третьем - полотна последних лет. Желающие ознакомиться с творческой эволюцией автора, кажется, действительно удовлетворены. Вот только чуть более внимательные посетители с недоумением переводят взгляд с одной таблички с датами на другую и даже отваживаются спросить у музейных смотрительниц, не вкралась ли в подписи какая-нибудь ошибка. Еще один круг по залам, и недоумение сменяется тем, что у людей сентиментальных принято называть белой завистью: оказывается, можно, не боясь прослыть наивным, в 75 лет видеть мир таким, как его увидел двадцатилетний. И даже собственную наивность превратить с годами в универсальный залог цельности.

Владимир Микита начинал в те годы, когда художнику очередным постановлением партии предписано было воспевать людей труда с их героическими рабочими буднями. Он и воспевал - правда, на свой лад. Пока страна бодро выводила по утрам "закаляйся, если хочешь быть здоров", а с полотен не сходили мускулистые сталевары и белозубые ударницы-доярки, Микита осваивал модели, для советского искусства не очень привычные,- учился передавать неспешный стариковский шаг, выцветшие глаза, потерявшую упругость огрубевшую кожу. Стоило ему взяться за натюрморт или пейзаж, и на картине появлялись сухие цветы, выщербленные деревянные плошки и осенние листья. Дело, разумеется, не в банальной смене тематики, хотя по временам, когда и литература, и живопись заново открывали для себя тему старости, это уже немало (в украинской живописи 60-70-х годов Владимир Микита стал по существу первооткрывателем этой темы, как десятилетием раньше Юрий Казаков в литературе). Быть со старостью накоротке означало изменить привычный ракурс и мироощущение - иными словами, обзавестись чертами, ставшими главными приметами стиля Владимира Микиты.

По выставочным залам лучше всего бродить с томиком Мандельштама и подбирать неспешно строки к каждой картине. "Немного теплого куриного помета и бестолкового овечьего тепла", "старухи-овцы - черные халдеи" или "медленный день, как в соломе проснувшейся вол" подойдут почти к любой: космос Микиты замкнут на овечьей отаре и обжитой утробе избы как на самых гармоничных творениях природного разума. Карпатские отроги, в судьбе златорунного рода сыгравшие роль кормилицы, породнились со своими питомцами настолько, что добровольно приняли форму овечьих спин, глаза стариков и новорожденных ягнят выписаны на одном дыхании, без отрыва кисти от холста, деревенские сплетницы и куры-несушки так же сбиваются на улице, как бестолково-живописные овечьи отары. Никаких метафор или новозаветных аллюзий здесь нет: мир Микиты пребывает в той блаженной отрешенности, когда домашний эллинизм уже готов, кажется, принять в себя христианство, но история медлит пока с ответным шагом. Рай и ад этой земле еще предстоят - раз уж они припозднились, самое мудрое, видно, и впрямь обживать собственный уголок по своей овечьей мерке.

Елена Рыбакова