Физиономии судьбы и жизни [ Редагувати ]

Биографические сведения о Шульце крайне скупы: сын владельца мануфактурной лавки; архитектор, не кончивший курса; гимназический учитель живописи и ручного труда; автор двух сборников новелл; профессор рисования; график; рецензент; переводчик; под конец жизни размалевщик стен в гестаповском варьете. Ему выпало родиться в империи, жить в глухой провинции, обретаться среди украинцев, писать по-польски, молиться как еврей; но если суждена ему слава в поколениях - а у Шульца для этого оснований не меньше, чем у Мандельштама, Кафки или Шагала, - в историю он войдет как хронист родного Дрогобыча. Причем давший городу двойную жизнь - в рисунке и слове.

Уже в ранних графических работах Шульца Дрогобыч - не просто фон, обрамляющий уличные скитания героев. Ломаный контур домишек и крыш кажется позвоночником, вынесенным из утлых тел горожан вовне; во всяком случае, этот контур - единственное, что крепит их к земле, не дает раствориться в кисельном сумеречном воздухе. Контур, может быть, и сам растаял бы охотно, но нет - он просто обязан существовать, потому что где-то существует его карта, и даже мнить себя городом, поскольку только в городах бывают случайные встречи на рынке, неожиданные знакомства и уличные происшествия. В следующем цикле работ пейзаж упрощается и сгущается в интерьер, выталкивая к переднему краю рисунка свой костяк - стол, за который в оцепенении ужаса уже готовы схватиться подагрические костяшки провинциальных ловеласов. Вообще о тайной жизни предметов Шульц знает все; перед ним, как перед отцом героя в "Коричных лавках", вещи обращаются вспять, к корням своего бытия - "пятятся к изначальной идее, чтобы оттуда переметнуться в сомнительные ряды великой ереси", в просторечии именуемой чудачествами или метафорой. Только он мог разгадать судьбу города в иероглифах облупившейся штукатурки, прочитать гороскоп дождевых подтеков на булыжниках, услышать, как пустые физиономии окон исповедуют небу свою тоску...

Родиться в Дрогобыче - это, конечно, судьба, но не последний стежок в грубом шве этой судьбы - родиться в семье торговца конфекционным товаром и первые младенческие шаги сделать у подножия семейного идола - портняжного манекена, в вечном ожидании Великой Примерки. С гешефтом семьи Шульц, разумеется, порвал, и даже почти без скандала, но что-то неуловимо портняжье вошло в его рисунки. Герои Шульца служат женщинам как манекенам, примеряя к их однообразной наготе самые изысканные наряды, какие только способно выткать провинциальное воображение. Да и само разглядывание женской анатомии здесь не бесстыдное, а скорее, оценивающе-мануфактурное: так смотрит оптовик, получив очередную партию товара, в надежде найти дефект и предъявить за него счет Генеральному Поставщику. Есть в этом ненасытном разглядывании существ иной расы и чисто зоологическое любопытство: так последний заморыш воробьиного племени глядит на мурлыкающее совершенство неземной породы, догадавшись, что внутри это божество устроено так же, как полосатая соседская мурка, распластанная на асфальте случайным колесом утреннего лихача. Биологический ужас у женопоклонников и женоненавистников Шульца вызывает даже безудержная плодовитость женской плоти, самовоспроизводящейся, множащейся, кажется, простым почкованием от единого ствола живых форм. Единственный выход для автора - заклясть ее бесчисленным повторением, обнаружив в прекрасном однообразии изъян верховной фантазии, тщетные потуги столичных мастеров скроить из аршина запыленного великолепия фасон поновее.

Стоило в руках провинциальных гетер на рисунках Шульца появиться плетке, как знатоки тут же заговорили о мазохистских настроениях художника. Кажется, возводить его кошмары к мазохизму все же не совсем уместно; скорее, автор языком телесного пытается рассказать о национальных страхах, вечном ожидании погрома, процесса (Шульц перевел на польский язык роман Кафки и даже героя своей "Санатории под Клепсидрой" сделал Иосифом), камеры, шальной пули (именно она настигла в толпе писателя осенью 1942 года). Дело, по большому счету, даже не в этом. Ужас "Книги идолопоклонства" (под таким заголовком Шульц собирал свои рисунки) - это ужас человека, живущего на краю истории, знающего, что все кошмары "Капричос" уже свершились, и оставшегося с мировой пустотой, как с последней торговкой на сумеречном рынке, один на один. Вот почему томные красавицы, лениво брошенные на диваны, ничуть не менее страшны для него, чем белокурые бестии с хлыстиком в руке. Встреча с пустотой в рисунках Шульца еще обреченнее, чем в его прозе: там хотя бы можно обложить сюжеты, как елочные шары, спасительной ватой метафор (к примеру, сказать о женщине, простертой на диване, что она похожа на рукавицу, из которой ушла ладонь).

На рисунках, отодвинутых к концу экспозиции, еще один, новый, Дрогобыч: длиннобородые хасиды в ветхих накидках буднично ожидают пришествия Мессии. Им хочется верить. Во всяком случае, если Он действительно должен явиться, это вполне могло бы произойти здесь, в городе Шульца.