Война и мир: эвакуация. Вторая серия. Иная жизнь [ Редагувати ]

"Удивительный Ташкент. Рыжий куст. Желтый лист. Красный и желтый цвет. Другое царство. Тополь. Романские окна. Пьянки, легкий ветерок безобразного хода судьбы. Город, выпавший из законов. Наслаждение бесправием. Киоски с портвейном. Сине-желтые парки. Пыль. Луна как дыня над улицами, где торгуют перцовкой. Лагерь беженцев. Сиплые голоса милиционеров," - так писал в дневнике писатель Всеволод Луговской.

Эти дневники - лишь первый взгляд, и взгляд инородца.

Восток не понимали чужие, и сам он не готов был раскрываться: здесь текла иная жизнь, была иная религия, тут отмечали другие праздники.

То, что случилось в сорок первом, было потрясением не только для тех, кто бежал на Восток, но и для тех, кто их там встретил.

Миллионы незваных гостей ехали в города и села, где не было ни лишней еды, ни лишней воды…

Ехали ненадолго, на месяц-два, не больше, а остались на несколько лет…

Любовь Конторович, жительница Ташкента в годы войны:

- Приезжали поездами, приезжали эшелонами, и выглядело это очень страшно. Вокзальная площадь уже в конце августа, начале сентября представляла собой чудовищное зрелище. Люди сидели на узлах на улице, и вся площадь была забита несчастными людьми, приехавшими, не имеющими таких родных, как мои. И их надо было куда-то девать. Вот городские власти, в частности мой отец, делали все для того, чтобы можно было людей устроить хотя бы как-то. Чтобы была крыша над головой. Чтобы была хлебная карточка, и чтобы можно было дальше жить.

С первых же дней в Ташкенте возникли слухи о том, что Узбекистан может отделиться от России и станет англо-американской колонией. Некоторые даже начали на всякий случай изучать английский язык. "Красный граф" писатель Алексей Толстой, приехавший в Ташкент с женой и прислугой, называл его "Стамбул для бедных". 

Город, "выпавший из законов"… Это было не так. И люди очень скоро убедились, что здесь тоже была советская власть.

Эвакуационное удостоверение - вот что нужно было предъявить в первую очередь в пункте приема эвакуированных.

Любовь Конторович, жительница Ташкента в годы войны:

- Если приезжали семьи военнослужащих, то их принимал районный военкомат. Если приезжали просто жители, то их принимали городские жилищные управления. Вот, в частности, среди моих родственников и знакомых, которые жили у нас, была такая семья, в которой были 3 молодые женщины, муж одной был лейтенант, а два других были сержанты и солдаты. Семья лейтенанта была прикреплена к одному распределителю, а солдатские жены уже были в других условиях. Пытались как-то рассредоточить, чтобы обеспечить всем жизнь.

Людей подселяли в дома к местным жителям, строили временные жилища из глины и камыша.

А когда в Ташкент стали приезжать сотни поездов с детьми, город превратился в большой детский дом.

В центре Ташкента после войны поставили памятник кузнецу Шаахмеду Шамахмудову, который усыновил пятнадцать детей-сирот. Среди них - русские, узбеки, чуваши, татары, казахи, евреи, цыгане. Детей тогда усыновляли многие - даже первый секретарь ЦК ВКП(б)Узбекистана Усман Юсупов удочерил ленинградскую девочку.

Инесса Юсупова, жительница Ташкента в годы войны:

- Это была осень, когда ее привезли. И вот листьев много было в саду опавших. И она всегда во время обеда или еды в свой фартучек, такой фартучек у нее с кармашками был, она складывала там кусочки хлеба, еду. И закапывала под эти листья. А я как-то это все увидела, у меня все-таки была какая-то немножко ревность, что появилась еще одна сестра, и как-то была вся папина, мамина любовь ко мне, а тут они уже старались ее как бы делить между нами поровну. Я решила вроде как наябедничать, что она вот прячет там под листьями. А папа мне сказал: "Не трогай ее, она боится, что у нее этого не будет, и поэтому пускай прячет, когда она обживется, она это перестанет делать". Ну, это наша сестра. Она так и носит фамилию Юсупова…

Ташкент называли городом хлебным – там было много фруктов, тепла, созревала вкусная зеленая редька - эвакуированные называли ее узбекским салом. В старой части города сохранился старинный уклад жизни, базар, на котором говорили только по-узбекски, а на русском могли и не понять… Женщины ходили в парандже.

Михаил Светин, эвакуированный в Ташкент:

- Это город, который не дал нам умереть. Мы выжили. Но были истории разные. Вообще, чем хуже становилось в Ташкенте, тем хуже к нам относились, конечно. Я помню вот такой случай. Вот сидим, морячок, видно, в отпуск приехал к своим, молодой парень, знаешь, одесские морячки. И там стояла очередь. Такая, конечно, очередь стояла, лавочка арбузов. Дыни продавали. Он подошел. Хотел что-то спросить. Сбоку его оттолкнули. Думали, что он без очереди. Короче говоря, так вот сцепились. А он драться умел, значит, с одной стороны пошла драка. Никто не вмешивался, все стали со стороны морячка, стоят. Все, значит, эвакуированные, а с другой стороны стоит местное население. И вот подталкивают друг друга: "Пожалуйста, деритесь…" Короче говоря, вот такие драки с местным населением. Как мы говорим сейчас: понаехали. Там тоже началась такая история: понаехали. Они сами там тоже начали голодать. Но вообще, в принципе, узбеки относились к нам неплохо. Вот такое время было жуткое.

Поезда прибывали и в Алма-Ату - незнакомый город у подножья Алатау, в места под поэтическим названием "Страна семи рек".

Циля Гойштейн, эвакуированная в Алма-Ату:

- Никто не представлял себе, что такое Алма-Ата. И мы тоже себе не представляли. Единственное, что запомнилось еще из довоенной печати - в центральных газетах еще весной появлялись фотографии, и под ними подпись: "В Алма-Ате цветет урюк". Вот единственное было, единственная информация. И там все говорили, что "вы же едете в края, где вообще зимы не бывает. И это вам все не надо". То не надо, пятое не надо. Мы так и приехали налегке…

Приезжих в городе было так много, что люди неделями жили на улице. Даже письма сюда приходили с адресом "Алма-Ата. Скамейка номер один".

Это поначалу не пугало: безветрие, яркое солнце, фрукты. Но со временем всех расселили.

Война разлучила семьи. У каждого кто-то воевал, кто-то остался дома. В общежитии - временном, ненастоящем доме, людям легче было находиться вместе. Вместе слушали сводки с фронта. Вместе читали письма и утешали тех, кто долго их не получал.

Георгий Натансон, эвакуированный в Алма-Ату:

- Спали в одной комнате человек восемь. Питали нас в столовой. Ели в основном затируху. Это типа украинских галушек, только из сорной муки, получали по карточкам хлеб. По полбатона на день. Должен сказать, что хлебные карточки виртуозно подделывали студенты художественного факультета, и каждый день отрывали в магазинах талоны. Им выдавали хлеб, который они несли на рынок, и на деньги, которые выручали, покупали и мясо, и молоко, и рис, и яблоки, и все. Они покровительствовали девушкам из актерского факультета, и что греха таить, и романы были за это питание. Время было голодное.

Светлана Немоляева, эвакуированная в Алма-Ату:

- Нас часто находили в саду под яблонями - то брата, то меня, ну и… Заснувших, или искали и находили. Есть было практически нечего, это я тоже помню, потому что моя мама рассказывала мне, что она приходила домой с " Мосфильма" после съемок, как их отпускали там - не знаю, во сколько. Она примерно до часа, до двух, до трех не входила домой. Она входила во двор и сидела во дворе на скамейке. И была собака там, огромная собака, по-моему звали ее Рекс, и моя мама - она вообще собачница страшная, ее собаки всегда любили, она их любила, и она не ходила домой, потому что она боялась, что я не сплю и буду у нее просить хлеба. Она говорила, что я всегда ее все равно ждала, все равно не спала, и когда она входила, первый вопрос: "Мама, принесла хлеба? Хоть крошечку…" Очень хотели есть всегда. Колька, брат мой, падал даже в голодные обмороки.

Самыми дефицитными товарами в эвакуации были чай, водка, мыло. Это то, что ценилось на вес золота. В глухих аулах за плитку чая, а чай тогда был не рассыпной, а спрессованный, можно было выменять барана.

Тем, кого эвакуировали в сельскую местность, особенно в глухие, отдаленные от райцентров и дорог деревни, жилось еще сложнее, чем горожанам.

Исаак Гринберг, эвакуированный в Казахстан:

- Это был очень маленький аул. Жили мы в глинобитной мазанке, которая состояла из одной комнатки, если так можно это назвать. Площадь этой комнаты была где-то 12 метров и типа кухни, прихожей. Там было где-то метров 6, наверное, вот и все, и печка, которую надо было топить. И самое страшное было даже не голод, а именно холод, вот эта необходимость добыть топлива. Маме приходилось много чего носить. И там ящики, тару какую-то подыскивала, ломала, топила. Зима была очень холодная. Первая военная зима.

Зима наступила нежданно – в некоторых местах на Востоке уже в сентябре лежал снег, а многие приехавшие не взяли с собой ни одной теплой вещи.

"Забота об эвакуированном населении" - так называлась передовая статья газеты "Правда" 18 декабря сорок первого года.

"Задача всех местных организаций, а также коренного населения состоит в том, чтобы миллионы новых жителей были по-братски встречены и устроены. Только люди черствые, лишенные советских качеств, могут проявлять грубость по отношению к эвакуированным. Только заскорузлые бюрократы могут относиться к приезжим советским людям, как к чужим".

Исаак Гринберг, исследователь истории эвакуации:

- Отношение было неоднозначным. Потому что хлынула такая масса народу. Вряд ли кто-то радовался, когда видел, что кто-то ходит по улицам и смотрит, где можно присесть. Здесь я должен коснуться неприятной темы, Алма-Ата была городом многонациональным. Здесь было очень терпимое положение. Но во время войны, человек ведь как устроен, ему нужно найти виновника своих бед, а виновники - эти эвакуированные. Потому что вот приехали, значит, спасают свое добро. Были обвинения в спекуляции, скупке, перепродаже. Сохранились архивы в Казахстанской области, в которых констатируют местные власти, что эвакуированные приехали работать, а там какая работа? Колхозы. А они не умеют. Не приучены к сельскому труду, это горожане все. Возникала напряженность, конечно, сильная.

"Всегда шагаем мы вдвоем, похожие, как братья. Мы за обедом - под столом, а ночью - под кроватью". Так звучала новая народная загадка. Ответ был: "Уши НКВД".

Всех эвакуированных по возможности проверяли на предмет их поведения в момент эвакуации. Паническое бегство без официального разрешения не приветствовалось властями и осуждалось общественным мнением. За него могли исключить из партии. А если эвакуированный говорил, что лозунги "победить врага на его территории и малой кровью" провалились, приговорить военным трибуналом к пяти годам лишения свободы.

Власть искала врагов. Врагами могли быть целые народы. Только за одну неделю – с 31 августа по 7 сентября сорок первого - органы НКВД провели спецоперацию: переместили из пригородов Ленинграда в Казахстан сто тридцать две тысячи немцев и финнов.

В Казахстане, Сибири, во многих краях, куда теперь ехали в эвакуацию, жили и те, кого советская власть выслала намного раньше.

Людмила Кривошлык, эвакуированная в Сибирь:

- Там були виселені люди, і багаті, куркуля, там бараки побудували дерев'яні, і ось у цих бараках жили. Зустріли як? Було по-різному. Кажуть - то нас гнали, а тоді до нас приїхали. Виганяли з черги. Поки хліба не візьмуть вони, ми не візьмемо. Давали там на робочого, хто робить. Пайок там якийсь був. Виженуть, поки вони не візьмуть. То й не дадуть хліба. А тоді обжилися, познайомилися, робили разом, мати там доїла корову…

Лилия Буторина, эвакуированная на Урал:

- Когда мы приехали, я почувствовала, как будто какая-то невидимая черта разделила местное население и эвакуированных. Ну конечно, мы их стесняли, конечно, им незачем был такой длительный визит, ну а потом наш сосед, простите, не сосед, а хозяин Чипкассов, говорили, открывал ворота Деникину, Колчаку. Тогда во времена советской власти ясно, как были мы настроены по отношению к белогвардейцам, к Колчаку, к Деникину. Часть населения была так настроена, поэтому еще это было причиной. Когда в 43-м году немцы подходили к Сталинграду, кумушки могли сказать такое: "Погодите, погодите, придет время, вам места в пруду будет мало", а город, наверное, треть города была занята огромным прудом, противоположная сторона которого терялась в дымке, там начиналась война. В 43-м году я вступила в пионеры. Для меня это была очень большая радость и гордость, потому что для того, чтобы стать пионеркой, нужно было быть и лучшей и в учебе, и в других случаях, и мы все очень, очень старались. Когда я одела галстук, я считала, что будет всем очень приятно, что я стала пионеркой. А в очереди одна женщина сказала мне: "Почто галстук-то надела? Немцы придут, за галстук-то и повесят".

По-разному складывались отношения среди эвакуированных и местных жителей – как среди детей, так и среди взрослых.

Роза Филиппенкова, эвакуированная на Урал:

- Да нигде нас хорошо не встречали. Наверное, считали, что дурью маемся. Хоть таких, как нас, привезли, наверное. Сначала мы с хозяевами жили, ходили на нас смотреть как в музей. А потом немножко мы окрепли. Стали нас "выковылинами" называть. Что вот приехали, у себя там не живете. Никто ж не понимал, что это такое - блокада. Что на тебя день и ночь сыплются и снаряды, и бомбы.

Юрий Яковлев, эвакуированный в Башкирию:

- Да никто не ждал! Какой там ждал! Мы были абсолютно никому не нужны! Куда нас совать - неизвестно. Мой отец, который кончил юридический факультет Московского университета, он был адвокат, был членом коллегии адвокатов, короче говоря, первое что он сделал, это в Уфе нашел отделение коллегии адвокатов, и с каким-то трудом договорился, чтобы нас пустили в это учреждение, где просто нас поселили временно, и мы спали на столах, потому что больше негде было спать. Или сдвигали стулья, или просто спали на столах вповалку. Степь, ветра, какая-то башкирская деревенька. Значит, восемь или десять домов там, мы совершенно не готовы были, уже зима наступала. Мы совершенно не одеты, мама в туфельках на высоких каблуках. У меня были ботиночки, и у отца тоже! И поселили нас в какую-то избу к башкирской семье, там было человек 10-15. И в какую-то коморку, нас засунули в какую-то коморку, я помню кухню, в которую был вмазан такой котел, где они готовили себе еду.

В Сибирь, на Урал, в Поволжье перемещались большие и малые заводы… В Западной и Восточной Сибири разместилось их больше трехсот, в Поволжье - больше двухсот, а на Урале - больше шестисот.

Здесь тоже текла иная жизнь - не похожая на ту, довоенную…

Военные заводы часто строили прямо в степи или в лесу. Рабочие сами осваивали выделенную территорию: валили лес, прокладывали дороги.

Полина Ровенок, жительница Урала:

- Мороз был 40-42 градуса. Ходили на завод - по колено снега, а то и больше, идешь, закутаешься тепло и идешь туда. И там работали, а с завода дров мало давали на бараки, носили, завод только строился, пока один цех там построенный, потом строили другой цех. Рядом обрезки были дров всяких, мы их собирали, каждый, кто сколько мог, и нес домой, и топили эту печку. Сушили валенки, выдали нам там валенки, телогрейки, вот мы ходили. А работали там по 12 часов, там было три смены, а когда пересменка, работали по 18 часов, мы с 8-ми и на следующий день до 12-ти дня. Минометы, я помню, я точила. Такая плоншайба, подставочки нам выдавали, потому что мы не доставали до плоншайбы, и вот стояли и работали.

Все дети в эвакуации пошли учиться в местные школы.

Школы эти – переполненные, неотапливаемые – нередко находились за десятки километров от дома.

В школах временно прекращалось преподавание пения, рисования, черчения, основ дарвинизма. Взамен вводилась военная подготовка для юношей и санитарная подготовка для девочек. Уроки часто шли в три смены, вечером парты сдвигались вокруг коптилок. Писали огрызками карандашей или кусочками грифеля.

Школьникам предлагали тему для сочинения: "Умереть так, чтобы Родина гордилась".

Людмила Иванова, эвакуированная на Урал :

- Мы пошли с мамой записываться в школу. Там школа закрыта, никаких объявлений, ничего нет. Мама говорит - какой непорядок! Такая была дама московская. Мы идем, она расстроена. Навстречу мальчишки: "А, москвичи! Трусы!" Ну, мама молчит. Говорит: "Идем, не смей, молчи! Сохраняй достоинство". Мы идем дальше, они опять бегут. "Москвичи, драпали из Москвы, трусы!" - "Я тебе что сказала, не смей". Они опять - "трусы!" Я показала язык. Мама только дернула меня за руку, потом ничего не говоря, взялась за веревку, постелила меня на полу и начала бить так, что я потом 2 дня сесть не могла. И я даже не обижалась, я понимала, что она так переживает, что она из Москвы уехала. Она так любила Москву. Она боялась, что никогда туда не вернется. Ничего больше не увидит.

И все же такие случаи встречались нечасто. Очень многие люди благодарно вспоминают далекое школьное детство.

Лилия Чижик, эвакуированная в Мордовию:

- Однажды я пришла в школу, подняла крышку парты и обратила внимание, что там лежали несколько картофелин. Несколько соленых огурчиков. Я, не придав значения этому, после уроков ушла, оставив это. Когда меня вызвала классная руководительница. А классная руководительница была Антонина Ивановна Бочкаева. Она было эвакуирована из Москвы. Москвичка. Преподавала русский язык и литературу. Она вызвала меня к себе, подозвала и сказала: "Лиля. Ты не права." - "Я не нищенка, мне не надо подачки". Гордая какая была, видите. Голодала, а то, что мне приносили ребята, не брала. Она говорит: " Обязательно возьми".

Голод испытал в эвакуации каждый. Продукты выдавали по карточкам, и ничего не было страшнее, чем нечаянно их потерять.

Игорь Кваша, эвакуированный в Сибирь:

- Мама нашла огромную пачку на большую семью. Причем это было 2-го или 3-го числа месяца, начало месяца, на весь месяц эти продуктовые карточки. И вот тут она меня взяла, пошла в милицию, боялась, что милиция как-то может не отдать эти карточки, а на них всегда была фамилия. И вот она пошла в милицию и по фамилии узнала адрес этих людей. И мы уже шли в темноте по городу, по каким-то сугробам, вошли в подъезд, и она посветила спичкой. Она постучала в двери, и открыл какой-то старик, я это так запомнил, а в квартире стояла какая-то истеричная обстановка, дети плачут, взрослые что-то кричат, на детей, видимо. Это понятно. Они были обречены на голод, они не знали, как они будут жить. И он очень резко спросил: "Что вам нужно?" И она сказала: "Вы знаете, вы извините, я нашла ваши карточки". И каким-то образом все услышали, и воцарилась такая тишина, и он потом закричал, заплакал. Втащил нас в квартиру, пытался нас усадить куда-то, чай предлагал, но мы там не остались. Это на всю жизнь осталось. Вот тот момент, чтоб отдать…

Лилия Чижик, эвакуированная в Мордовию:

- Ели лебеду. Соседи приносили очистки от картошки, которые тщательно промывали, смешивали с лебедой и употребляли в пищу. Употребляли мясо весной 44-го года, где-то в марте месяце, когда прилетели грачи. Брат сказал, что он не желает, как говорится, подохнуть с голода, он достанет мяса, поэтому взял рогатку и принес трех отстрелянных рогаткой грачей. Мы щипали, вернее, я щипала этих птичек - и в горшок, и в этот чугунок, в печку, сварили. Они оказались синенькими, маленькими комочками. Никто не решался кушать. Голод-то был, а боялись умереть от неизвестного мяса. И тогда бабушка Груня, встав на колени перед образцами - у нее икон очень много было, она была верующей женщиной - взяла одну лапку, направила ее в рот, приговаривая: "Ах, как вкусно". И съела мясо с этой косточки. И тогда мы тоже принялись за это мясо.

Рабочим на заводах хлеба, конечно, давали больше. Иногда они получали даже пайки под названием УДП – усиленное дополнительное питание.

В народе их расшифровывали иначе - умрешь днем позже…

Полина Ровенок, жительница Урала:

- Если сверхурочно остаешься, после 12-ти часов, давали талоны, там питание такое: суп, лапша, лапшинку дали, второе - каша. Мяса, конечно, не было. Но то, что у нас были карточки, на карточки мы получали вот этот порошок американский, яичный порошок. Вместо мяса был. Водку давали, но водку мы не брали, нам она не нужна была.

А в заводских столовых составляли "поэтическое" меню:

"Голубая ночь" - так называлось блюдо из ботвы, "Осень" - баланда с горохом, "Карие глазки" - суп с воблой…

"Осеннее небо - крыша.
А стены – деревьев квадрат.
Но руки станочников дышат,
И ДИПы натужно хрипят.
"Буржуйки" чадят в поднебесье,
У каждого пышат станка.
Рабочею злобою грейся,
Иначе замерзнет рука.
На санках увозят детали
На сборку, морозом звеня.
И пушки на фронт уезжали,
Тепло трудовое храня"

Такие стихи рабочих печатали заводские многотиражки.

О трудовом подвиге в тылу писали стихи и снимали фильмы.

В кадре рабочие улыбались и излучали оптимизм.

Но на самом деле все было далеко не так оптимистично…

Лилия Буторина, эвакуированная на Урал:

- Тяжелее всего приходилось ребятам без семей. В бараке было холодно. Промерзали стены, и иней стоял на стенах комнат. Волосы примерзали к спинкам солдатских кроватей, на которых они спали. Ребята сбегали иногда. Редко это было. Но сбегали. В Ижевске их ловили и вправляли, спрашивали: "Куда же вы идете? Там же фронт, убивают". "Там хоть кормят," - отвечали ребята. Их возвращали на рабочие места. Я видела, как эти ребята провожали на кладбище своих товарищей, в гробах, не обшитых гробах. Много людей осталось там в Откинске. Никто их не считал, конечно. Тогда просто не время было, думаю, что и сейчас никто не знает, сколько их осталось там, но далеко не все возвратились из тех, кто уехал в эвакуацию.

Во все советские школьные учебники вошло имя бригадира тракторной бригады Паши Ангелиной. Еще до войны на ее призыв работать на тракторе откликнулось 200 тысяч девушек. В эвакуации вместе с сестрами она работала в полях Казахстана.

Надежда Ангелина, сестра Паши Ангелиной, эвакуированная в Казахстан:

- Выделили нам 4 трактора, вагончик. Местные работали в одну смену, на ночь тракторами приезжали назад, а мы на полевом стане находились круглосуточно, работали в две смены, ведь поля в Казахстане находятся на километр, два и дальше. Ну, и стали работать, за время нашей работы в Казахстане наша бригада подняла две тысячи гектаров целинной земли. Работали ночью, работа ж - это простор, ни начала, ни конца не видно. Едешь одна на тракторе, прицепщик, правда, есть, и вдруг видишь: волки, глаза светятся напротив трактора. Местные получали очень маленький урожай, мы по цели очень досрочно выполняли все агрономические мероприятия, и всходы были просто неописуемые. Приехал первый секретарь райкома партии Симонов. Он как глянул на наши поля – ахнул...

Но даже семья легендарной Паши Ангелиной пережила в Казахстане большую трагедию.

Надежда Ангелина, сестра Паши Ангелиной, эвакуированная в Казахстан:

- В Казахстане я тоже родила, и еще сестра родила, а Леля в дороге родила. Маленький сын у меня находился со мной в полевом стане. И к нашему большому горю, мы троих малышей похоронили в Казахстане.

Многое из того, что случалось в эвакуации, не снимала советская хроника.

Там очень быстро мужали взрослые.

Там очень быстро взрослели дети.

Едва исполнялось четырнадцать лет – их могли осудить по законам военного времени. "Об ответственности рабочих и служащих предприятий военной промышленности за самовольный уход с предприятия" - такой Указ принял Президиум Верховного совета СССР 26 декабря сорок первого года. За его нарушение массово осуждали подростков.

Лев Разгон писал в книге "Непридуманное":

"…Предприятие куда-нибудь эвакуировалось. Конечно, вместе с "рабсилой". Хорошо еще, если на этом же заводе работала мать, сестра, кто-нибудь из родных. Ну а если мать была ткачихой, а ее девочка точила снаряды? На новом месте было холодно, голодно, неустроенно. Многие дети и подростки не выдерживали этого и, поддавшись естественному инстинкту, сбегали "к маме". И тогда их арестовывали, сажали в тюрьму, судили, давали пять лет и отправляли в лагерь. В сорок втором году в лагерь начали поступать целые партии детей".

Лилия Чижик, эвакуированная в Мордовию:

- Сейчас есть законодательство, которое регламентирует, с какого возраста какой работой можно заниматься. Тогда на это не смотрели. Вот у меня, например, подруга работала на фабрике, где валенки валяли, там было 3 смены работы. Ей было 15 лет. Она заступила на работу в ночную смену. И когда на следующее утро пришла сменщица, она застала Розу, сидящей на табуреточке, склонившей низко на грудь голову. Она думала, что та спит. Она дотронулась до ее плеча, и она оказалась мертвой.

В Ташкенте на территории колонии для малолетних заключенных долгое время вместе с отцом жила Людмила Токарь - она помнит, за что судили подростков.

Людмила Токарь, эвакуированная в Ташкент:

- Случалось так, что, конечно, подростки не выдерживали этого напряжения. Особенно это касается мальчиков. Именно мальчиков. Уходили с завода, убегали с завода. Если потом случалось, что этот ребенок куда-то где-то стащил какую-то буханку хлеба или кусок, безусловно, его судят. И судили не только за то, что он стащил кусок хлеба или там дыню, или что-то в таком духе. А за то, что он самовольно ушел с работы. Были осужденные, которые сидели за то, что собирали колоски после того, как был снят урожай. Там же всегда остается на земле, вот за то, что собирали колоски, судили. А эти преступления все исходили из голода. Голод - это была основа жизни.

Голод, холод и надежда. Так жила страна в годы войны и эвакуации.

"Все для фронта, все для победы" - суровый лозунг, и суровые будни.

Лилия Чижик, эвакуированная в Мордовию:

- Я вам должна сказать, что патриотизм в годы войны был очень большим. Я никогда не забуду 41 год, в декабре месяце. В конце декабря я открываю "Комсомольскую правду", и на первой странице была опубликована статья Лидова, корреспондента. Под названием "Таня". Почти на полгазеты была изображена женская головка с петлей на шее, это была Зоя Космодемьянская. Вы знаете, нас всех потрясло это событие. И на следующий день, несмотря на то, что нам было всем по 14 лет, а в комсомол принимали с 15 лет, мы подали заявление в райком комсомола, чтоб нас досрочно приняли в комсомол. А мальчики, старшеклассники, их было 8 человек, собрались и удрали на фронт. Их задержали где-то в районе Пензы и сказали, что придет ваше время, и вы на фронт поедете.

Страна жила по законам военного времени. Они были жесткими.

От них невинно пострадали тысячи людей.

Но были и другие законы военного времени – для каждого свои. Те, что называют чувством долга.

"Кажется каким-то чудом, что из обширных степей появлялись все новые массы людей и техники, как будто какой-то великий волшебник лепил из уральской глины большевиков и технику в любом количестве" - писала официальная газета СС "Das Schwarze Korps" в январе 1943 года.