Война и мир: эвакуация. Первая серия. Бег [ Редагувати ]
Война и мир: эвакуация. Первая серия. Бег
То, что не случается много лет, случается за один день.
В июне сорок первого миллионы людей, не собравшись, не простившись, в один день сорвутся с места в дорогу, в неизвестность, за тысячи километров от войны.
И превратятся в особую, новую общность – эвакуированное население.
У них будет общая судьба – безумный поезд, чужой дом, серый хлеб.
Их называли перемещенными лицами – людей, эвакуированных на Восток.
Перемещенные лица - это не свои и не чужие.
Как это было?
Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек.
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек.
От Москвы до самых до окраин,
С южных гор до северных морей
Человек проходит как хозяин
Необъятной Родины своей…
Хозяином этой необъятной страны хотел стать Гитлер. Польша была им завоевана за 27 дней, Норвегия - за 23, Франция – за 39, Бельгия – за 18, Греция – за 21, Югославия – за 12, Крит - за 11, Голландия - за 5, Дания - за сутки.
За шесть недель по плану "Барбаросса" Гитлер рассчитывал дойти от Берлина до Астрахани.
"Двенадцать заповедей поведения немцев на Востоке и их обращения с русскими" - так называлась секретная Инструкция уполномоченного по продовольствию и сельскому хозяйству статс-секретаря Бакке.
"Для вас, работников, которые направляются на Восток, главное состоит в том, что все решает работа. Вновь присоединенные территории должны быть надолго закреплены за Германией и Европой, и многое будет зависеть от того, как вы поставите себя там. Вы должны уяснить себе, что на целые столетия являетесь представителями великой Германии и новой Европы. Поэтому с сознанием своего достоинства проводить самые жесткие и беспощадные мероприятия, которые потребует от вас государство. Не разговаривайте, а действуйте. Русского вам никогда не переговорить и не убедить словами. Говорить он умеет лучше, чем вы, ибо он прирожденный диалектик и унаследовал "склонность к философствованию". Русские всегда хотят быть массой, которой управляют. Так они воспримут и приход немцев".
Эта инструкция была принята в Германии 1 июня сорок первого. В Советском Союзе в это время готовились к другой войне - короткой, победоносной, "малой кровью" и "не на своей территории".
Страна, живущая по пятилетним планам, не имела никакого плана эвакуации на случай вторжения врага.
"Если враг навяжет нам войну, Красная армия будет самой нападающей из всех когда-либо нападающих армий" - говорилось в предвоенном полевом Уставе Красной армии.
Слово "эвакуация" в мобилизационных планах на случай войны не упоминалось, а намеки на то, что она может случиться, назывались "пораженческими настроениями".
3 июня специальная комиссия при Совнаркоме СССР представила Сталину проект постановления "О частичной эвакуации населения Москвы в военное время".
5 июня Сталин наложил резолюцию:
"Ваше предложение о "частичной" эвакуации населения Москвы считаю несвоевременным. Комиссию по эвакуации ликвидировать, а разговоры об эвакуации прекратить".
17 июня в немецкие войска поступил приказ Гитлера, где был окончательно указан день и час начала операции "Барбаросса" - 22 июня 1941 года в 3:00 по среднеевропейскому времени.
Валентина Талызина, жительница города Барановичи:
- Отец меня тащил из детского сада, а детский сад - это были такие грибочки красные. С беленькими штучками, вроде как шляпки гриба. Мы с отцом ушли в двенадцать. А в час этот детский садик разбомбили. Потому что красные грибочки были. Они все красное бомбили.
В первый день войны Президиум Верховного совета издает указы "О военном положении" и "Об объявлении в отдельных местностях СССР военного положения". Всю полноту власти принимает на себя Государственный комитет обороны.
Военная власть на местах имеет право выселять всех, кого считает социально опасным. И было что-то безумное в том, что главными врагами по-прежнему считались свои: "враждебно настроенные и неблагонадежные".
22 и 23 июня вышли две директивы НКВД о работе в военное время тюрем и исправительно-трудовых колоний.
Большинство заключенных, которые содержались в тюрьмах по политическим статьям, были расстреляны в первые дни войны - это называется "выбыли по первой категории".
За несколько дней только во львовских тюрьмах расстреляли около четырех тысяч человек.
24 июня в девять часов утра фашисты начали бомбить Минск.
Геннадий Юшкевич, житель Минска:
- Все прекратилось сразу. Вырубился свет, вырубилось радио. Потом был водовод по улице Мясникова. Там как раз бомба попала, и просто поток воды шел. Там колонки были. Водокачки. Только благодаря этим водокачкам можно было достать воду. Все замерло. Это как пылающий костер был. У нас была такая соседка Роза, артистка она была. Так она говорит: "Люди, не надо унывать, потому что по генеральному плану надо было все равно это сносить. Так что ничего. Сгорит, а потом построим новый город".
И только после того, как пол-Минска лежало в руинах, и десятки населенных пунктов были захвачены врагом, 24 июня Совет народных комиссаров СССР и ЦК ВКП(б) приняли постановление о создании Совета по эвакуации.
А 27 июня - "О порядке вывоза и размещения людских контингентов и ценного имущества".
В архивах сохранился первоначальный проект этого постановления.
В первую очередь эвакуации подлежали "квалифицированные рабочие вместе с эвакуируемыми с фронта предприятиями, семьи начсостава Красной армии, работники НКВД и ответственные советские и партийные работники, дети до 15 лет".
В редакционной правке, сделанной рукой Кагановича, о детях ни слова.
3 июля из Москвы тайно вывозят тело Ленина. Об этом не должен был знать ни один рядовой гражданин СССР.
Секретное решение Политбюро об эвакуации тела Ленина было принято в тот же день, когда прозвучало обращение Сталина к советскому народу.
"При вынужденном отходе частей Красной армии перегонять подвижный железнодорожный состав, не оставлять врагу ни одного паровоза, ни одного вагона, ни одного килограмма хлеба, ни литра бензина, - говорилось в речи Сталина, - Колхозники обязаны выгонять скот, хлеб, сдавать государству для сбережения и вывоза в тыловые районы. Все ценное имущество, в том числе цветные металлы, хлеб и горючее, которое может достаться врагу, нужно беспрекословно уничтожать…"
Циля Гойштейн, эвакуированная из Винницкой области:
- Были сплошные горящие хлеба. А урожай был великолепный. Просто стеной и рожь, и пшеница, и все, что угодно. Хлеба горели, потому что бомбили. И поджигали. И поджигали, и бомбили. Закапывали много. Станки закапывали в землю. Мы видели, там где-то можно было. И что-то, видимо, уничтожали.
Владимир Никитин, эвакуированный из Дубно:
- Прибежал вестовой и сказал, что все жены офицеров собираются. "Вера, забирай детей, забирай чемоданы, вон полуторка, и садись в поезд, тебя вывозят в эвакуацию..." Общий зал, где много людей было, люди сидели на котомках, сидели на чемоданах, никого там не было рядом, мама сказала: "Присмотрите, вот я оставила сына, Вовочка, сиди на чемоданах". Ну и пошла с братьями старшими в комендатуру получать документы на поездку на место назначения... Когда она пришла, я сидел на полу, а чемоданов не было. Людей, которые присматривали за мной, тоже уже, конечно, не было.
В Киеве в первые дни войны еще никто не верил, что город может быть оставлен. Но женщины делали запасы: чулок соли, чулок гороха, чулок пшена.
А к концу июня в железнодорожных кассах в ботаническом саду уже стояли многотысячные очереди.
"Какое-то безумие охватило город, словно враг уже возле самого Киева, - писала в дневнике Ирина Хорошунова 4 июля, - Все улицы наполнены бегущими к вокзалу людьми. У всех на лицах одно единственное желание – уехать, уехать скорее, как от чумы или проказы. Люди идут, бегут, тащат мешки с вещами, и впечатление такое, что весь город сорвался с места и стремится вон из него, как можно скорее. Купить билеты на выезд нельзя. Два дня назад билет в Москву поездом стоил 500 рублей, потом тысячу. А вчера уже 5000. Сегодня предлагают невероятные деньги, чтобы выехать из города, а купить билетов нельзя".
Мирон Петровский, эвакуированный из Киева:
- То, что я видел, эвакуации в этом смысле не было. Это было бегство, исход. Понимаете ли, во дворе у нас на Лютеранской шептались, потому что не знали, о чем можно говорить, а о чем говорить нельзя. О том, что немцы не возьмут Киев, другие говорили, что надо быстренько уехать и переждать время бомбардировок. Третьи, наслушавшись разговоров, слухов, потому что жили в основном слухами, говорили, что уезжать нужно непременно. Дети рассказывали, что по радио выступал сам Аркадий Гайдар и призывал детей успокоиться и успокоить родителей, что все будет в порядке, что не нужно уезжать, нужно оставаться.
Страна спешила на восток. Все дороги были запружены людьми.
А по полям брели стада коров, отары овец – их перегоняли колхозники за тысячи километров от дома...
"Наши чемоданы много дней стояли упакованными, - писал автор книги "Бабий яр" киевлянин Анатолий Кузнецов, - эвакуируют людей только с организациями, а частным лицам уехать почти невозможно. Бабкины племянники обещали взять с "Арсеналом", у них на платформах было место, даже между станками помещали свою мебель. Дядя Петя приехал попрощаться, сообщил: "Мы - спецсостав, НКВД запретило брать посторонних".
До 9 сентября с завода "Арсенал" отправили на Восток 1100 вагонов с оборудованием и людьми.
Лилия Буторина, эвакуированная из Киева:
- Отец в мешок из-под детского матрасика укладывал вещи, а на столе стояла стопка постельного белья, мама собиралась гладить. Отец - за стопку белья, мама останавливает и говорит: "Зачем ты берешь это белье? Мы через месяц будем в Киеве". Так было сообщено в администрации.
"Уезжали мы из Киева ночью. Перед фасадом здания, возле полей уже стоял грузовичок, подходили из соседних парадных, подходили другие семьи "арсенальцев"... Когда мы подошли, все были несколько удивлены: грузовичок стоял, но он был заполнен уже какими-то сундуками коваными, коробками, ящиками, даже стояли фикусы. Мужчина сверху пытался успокоить людей: "Не волнуйтесь. Не волнуйтесь, поедете второй ходкой". Но кто-то из подошедших воскликнул: "Ребята, разгружай! И в мгновение ока все сундуки вместе с фикусами стояли возле хозяина на асфальте, а рабочие инженеры вместе с семьями погрузились в машину, и машина, фыркнув, тронулась".
Крупные промышленные предприятия начали эвакуировать через неделю после начала войны. Но вывезти удалось только две с половиной тысячи, хотя под реальной угрозой остались территории, где было расположено больше тридцати тысяч фабрик и заводов.
Каждый работник предприятия при эвакуации имел право взять с собой 100 килограммов груза на себя и 40 на каждого члена семьи. Перевозку людей и грузов производили за счет государства.
"Уклонившихся от эвакуации и выезда по месту работы считать дезертирами, вражескими пособниками, тормозящими развертывание и выпуск вооружения для Красной армии," - говорилось в Постановлении Государственного комитета обороны. Дезертиров арестовывали и предавали суду военного трибунала. Руководителю, не обеспечившему организованную и полную эвакуацию, грозил срок от 10-ти до 15-ти лет.
Вывозилось имущество библиотек, музеев, картинных галерей… Уезжали из города театры…
Константин Липкивский, эвакуированный из Киева:
- Мы ехали в теплушках. Теплушки сохранились на съемке отца, теплушки точно такие, как на его рисунках, а отец всю жизнь рисовал... Это было очень скученно, очень, а ведь это был июль месяц, очень душно в самой теплушке, ну 122 человека. И вот были открыты двери, с одной стороны это хорошо было, но с другой стороны, оказалось, это привело к трагедии. Дело в том, что недалеко от нас стояла девушка, ну потом мама мне говорила, что она была красивая молодая девушка, но тогда была очень большая паника, все очень боялись диверсантов. И вот она стояла, она волновалась, ей давали нашатырь нюхать, нашатырем попали в глаз, у нее болел глаз, вот это я помню этот момент. А потом эта девушка стояла рядом с каким-то мужчиной, а у него, очевидно, в кармане пиджака или в брюках была бутылка. И тогда же говорили: "Диверсанты, горючая смесь!" И когда она как-то прислонилась к нему, почувствовала эту бутылку, и с криком: "Диверсант!" выбросилась прямо в открытую дверь.
В притихшем Киеве закрывались учреждения, сотрудников увольняли, и они искали хоть какую-то работу. Магазины опустели, но в них почему-то остались сигареты и крабы, китайские фисташки и советское шампанское.
Мирон Петровский, эвакуированный из Киева:
- Прибежал отец и сказал, что внизу ждет машина, что это последняя возможность выехать из Киева, на сборы максимум 15 минут. Машина действительно так стояла, она была так нагружена. Я сидел на этом грузовике, и у меня за спиной ветром трепыхались ленточки от белой матросской шапочки, которую на меня напялили в последний момент перед уходом из дома. Я никак не мог понять, что происходит в этом мире взрослых людей. Я не мог понять, почему, скажем, свежие войска в новой хлопчатобумажной форме с вооружением движутся в ту же сторону что и мы, то есть на восток. Я не мог понять, почему женщины так вопят во время немецких налетов, а как налет кончается, начинают теми же дурными голосами орать песню "На закате ходит парень", которая в ту пору только вошла в моду. Я не мог понять, почему в Харькове на Холодной горе люди покотом лежат на асфальте, на плитах вокзала днем. А ночью рвутся на пути и ругаются с железнодорожниками. Оказалось, что нужно было это делать в обратном порядке. И вот в одну такую ночь объявили посадку на Ростов, и толпа ринулась с ревом и воем, меня отделили от брата и матери, и в темноте я наступил на край канализационного люка и стал туда потихоньку сползать. Но кто-то из-за спины моей меня схватил за шиворот и вытянул. И я полагал, что потерял мать и брата навсегда. Потому что в той толпе найти друг друга - задачка, да. Потом, когда брат меня отыскал, он признался, что они тоже уже были готовы к тому, что меня потеряли насовсем, и только вот по моей белой матросской шапочке он в толпе уследил меня и нашел.
Поезда шли навстречу друг другу: с востока на запад – эшелоны на фронт, с запада на восток – в эвакуацию.
Поезда шли как трамваи, метрах в двух-трех от локомотива одного поезда мерцали огни последнего вагона другого…
В начале войны на железных дорогах возникали "пробки". Сталин и Каганович возложили вину на Управление военных сообщений Красной армии. Начальник Управления генерал-лейтенант Трубецкой был обвинен в измене родине и расстрелян…
Лилия Буторина, эвакуированная из Киева:
- В дороге, как правило, мы не останавливались даже в больших городах. Но однажды была такая непредвиденная остановка. Остановились в поле, всех попросили выйти. Люди сжались к вагонам, мое внимание привлекло само поле с совершенным количеством полевых цветов, и поразило как-то несколько перевернутых куч земли, как будто срезанных лопатой. А тут брат теребил маму за юбку платья и показывал на провода - что это? Что это за розовые лоскутики? Мама посмотрела, и еще не понимая, видимо, в чем дело, воскликнула: "Так это же легкие человеческие".
Элина Быстрицкая, эвакуированная из Нежина:
- Отец в это время был в окружении, мы не получали от него писем. И вот мы на полустанке каком-то… И на другом пути стоял огромный пульмоновский вагон развороченный. Ну он раскрыт был. Это был почтовый вагон. И вот ветер выдувал пачками письма, и они летели в черную степь. И вот знаете, до горизонта эти треугольнички. И вот я помню, что я тогда была потрясена этой картиной, и я подумала - может, папино письмо там. И может, мы поэтому его не получаем...
А немецкие войска продвигались все дальше.
"Там, где стоит сегодня Москва, - говорил Гитлер, - должно возникнуть огромное море, которое навсегда скроет от цивилизованного мира столицу русского народа. Произведены все необходимые приготовления к тому, чтобы Москва и ее окрестности с помощью огромных сооружений были затоплены водой…"
22 июля на Москву упали первые бомбы. И москвичи говорили, что это в характере Гитлера - если бомбить Лондон, то при луне, а если Москву – то ровно через месяц после начала войны.
Сергей Грудзинский, эвакуированный из Москвы:
- Всех детей, которые были в Москве, возрастом от 7 до 14 лет приблизительно, всех детей эвакуировали по приказу наркома обороны. Моим родителям пришла открыточка, что "Вам надлежит ребенка вашего отправить в пионерский лагерь. При себе иметь то-то и то-то, список одежды, посуда какая-то, минимальное количество продуктов". Ну, собственно, я до войны ни разу не был в пионерлагере. И моя мать, и мой отец и не предполагали меня в пионерлагерь отправлять. Но предупредили их, что времена военные, по закону военного времени, они, возможно, будут нести ответственность. Собственно, в этом никто не сомневался.
16 октября сорок первого объявили об эвакуации столицы. "Спрессованная масса течет по Садовому кольцу к трем вокзалам с утра до ночи непрерывно, - писала в воспоминаниях Наталья Соколова, - Где-то стреляют, где-то грабят склады и магазины, где-то жгут документы, над асфальтом вихрятся обгорелые клочки бумаги, падает черный снег".
Сергей Грудзинский, эвакуированный из Москвы:
- 16 октября был критический день в Москве. Мать говорила потом, что была такая ситуация, что неизвестно было, где наше правительство. Власть кончилась, и она говорит, что когда утром проснулись, смотрели, кто по улицам ходит: наши или немцы? Вот до такого состояния дошли.
Юрий Яковлев, эвакуированный из Москвы:
- Брали штурмом поезда, брали, значит, какие-то немыслимые тележки, на которых везли скарб, столица превратилась в общий такой, охваченный паникой город. Уже все, я помню, что рядом с нами продовольственный магазин был открыт, были двери открыты, можно было брать все что угодно. Я помню, мой брат вышел из магазина, старший брат двоюродный, вышел из магазина в таком ожерелье из сосисок, сарделек.
Советское правительство тоже готовилось покинуть Москву.
В Куйбышев переводили министерства и ведомства, иностранные посольства. Для Сталина строили бункер – "Объект номер один".
Тимофей Захарченко, бывший директор музея "Бункер Сталина":
- Это сооружение находится глубоко под землей. Почти на 40-метровой глубине. Строился он по приказу Сталина, в котором он определил буквально 3 месяца для его создания.
Строили бункер московские метростроевцы – больше восьмисот человек. Но местные жители даже не подозревали об этой большой стройке. В то время едва ли не в каждом дворе рыли траншеи и убежища.
В бункере Сталина, как на подводной лодке, можно было находиться без доступа воздуха. Здесь были три источника электропитания, дизель с запасом топлива. Система вентиляции не только подогревала и охлаждала воздух, но могла и очищать его в случае химической атаки.
Тимофей Захарченко, бывший директор музея "Бункер Сталина":
- Интересная конструкция потолка. Она создает такое впечатление, что мы не испытываем ощущения нахождения нас глубоко под землей.
Осенью сорок первого из Москвы вывозят Юрия Левитана. "Внимание! Говорит Москва!" - произносит он из Свердловска. О переводе диктора на Урал нет открытых документов. Если бы на фронте узнали о том, что Левитана нет в Москве, это стало бы сильнейшим моральным ударом.
Гитлер считал Левитана одним из злейших врагов рейха. Его голос был символом несокрушимости Советского Союза.
Символом был и Ленинград. Может быть, именно потому, что Ленинград называли "колыбелью революции", и сдавать его нельзя было ни при каких обстоятельствах, эвакуировать город стали лишь тогда, когда он был почти окружен.
Ирина Зимнева, эвакуированная из Ленинграда:
- Когда объявили войну, папа буквально на следующий день ушел на фронт. Потому что кадровый военный. И мама пошла работать на Кировский завод. И там их стали оставлять на целую неделю. Потому что нужно было выпускать танки вместо трех тракторов. И как-то раз, вернувшись с работы, она обнаружила, что я дома одна. Сколько дней я пробыла одна, неизвестно. И вот мама отдала меня, то ли детский дом это был, то ли детский сад, а когда началась эвакуация, меня отправили вместе со всеми детьми. И она отправила меня. Единственное, что мне взяли - это кофточка, чтобы вечером не замерзнуть. Легкое платьице с кружевным передничком. И кукла. Она сказала: "Держи ее и никому не отдавай". И я куклу никогда никому не давала. Может быть, она хотела, чтобы я играла ею. Может, это было символически, чутьем матери чувствовала, что кукла должна мне помочь. Кукла в нашей семье жила с 1887 года. Бабушка играла ей. Мама играла, и вот во время войны… И вот на станции Лучково привезли детей и уже сажали в вагоны. Когда налетели немцы. Сейчас стало известно, что бомбили 28 самолетов. Тогда мы не знали, сколько. Я ехала в первом вагоне, от которого вообще ничего не осталось. Только щепки. А получилось так, что какой-то кусок железа встал как-то вот так, и щепки вылились на него, а я оказалась под ним. Все, кто выжил, их забрали с собой воспитатели выжившие. Нянечки, кто-то убежал сам. Но когда налет прекратился, живые выползли. Вышли. Кто целый и невредимый, и ушли по рельсам обратно в Ленинград. Те, кто раненый, их развезли в госпитали. А на другой день начали разбирать завалы трупов. Я лежала под трупами и под обломками этого вагона, ничего не чувствовала. Вот местный мальчик Леша Осокин увидел. Его прислали убирать трупы. И когда он увидел красивую куклу лежащую, он решил ее взять своей сестренке. Той было в то время 12 лет. А ему 14. И вот он потянул эту куклу, хотел взять ее. А ее крепко держала моя рука. И вот тогда он просто сказал, что там живой ребенок, и меня раскопали из-под трупов.
Перед самой блокадой Ленинграда по городу был издан приказ собирать всех детей города – из школ, детских домов, детских садов - сажать на электрички и везти на Валдай. Увезли туда и Сашу Лазарева. А на следующий день пошел по Ленинграду слух, что именно с Валдая наступают немцы…
Светлана Немоляева, эвакуированная из Ленинграда:
- Такой ужас начался, и мать Саши, она с соседкой, у которой тоже девочка маленькая, возраста примерно Саши, и тоже была там на Валдае. Они, как будто их ангел-хранитель вел. Они сели сначала на трамвай, потом электричка у вокзала и приехали туда в это место, где детей всех высадили. Под открытым небом стояли тысячи детей, тысячи. Неухоженных, сопливых, описанных, голодных, плачущих. Они, взрослые, пионервожатые, эти детсадовские работники все в панике, с какими-то обезумевшими глазами - что делать? Куда всю эту кучу деть? Что с ними делать? Это был ужас. И вот она, у нее просто ноги подкосились, она поняла, что просто среди вот этого кошмара, кучи тысячных этих толп, она, конечно, своего ребенка не найдет. И как по наитию, как она шла с соседкой по дорожке, как она шла, так она вышла на него. Стоял он, переросток, здоровый, хотя был кноп, с девочкой с этой, они держались друг за дружку, она его схватила в охапку, соседка, значит, свою девочку, значит, и увезли в блокадный Ленинград.
"Город обречен," - говорил Гитлер в июле сорок первого. Его не собирались штурмовать и брать в бою. Немцы хотели окружить его и "выморить голодом".
8 сентября вокруг Ленинграда замкнулось кольцо блокады. Со страной его связывало только Ладожское озеро. Люди ждали, когда оно замерзнет.
Эту дорогу назвали "Дорогой жизни".
Тридцать три километра по льду – так из Ленинграда вывезли больше шестисот пятидесяти тысяч человек.
Зоя Иванова, эвакуированная из Ленинграда:
- Я помню, что все было очень тихо. Никто не кричал, никто не шумел. Никто не лез, как говорится. А все вот так сидели, ждали своей очереди, когда погрузят на машину. Руководили военные, люди были так истощены, что многим было просто не забраться даже в машину. Ехали мы в кузове. Это был апрель месяц, но все равно уже лед, холод, ветер на озере. Мама распахнула свое пальто, прижала меня тесно к своей груди. Застегнула пальто, вот настолько истощены были, и сцепила руки. Но это была последняя машина буквально, мы оказались на ней. Уже темнело, когда мы ехали. И проехали довольно большое расстояние, и вдруг машина стала. Оказывается, она передними колесами попала или в полынью, или в воронку. Ну, видимо, среагировал водитель. Потому что он остановился, и машина пока еще не пошла под лед. Нам повезло. Сзади шла пустая машина. Нас буквально перегрузили на эту пустую машину. Я помню, что женщины, видимо, без сознания уже были, прямо знаете, как дрова уже перекладывали в другую машину.
Роза Филипенкова, эвакуированная из Ленинграда:
- Машины не шли гуськом, они шли как-то в рассыпную. И вот видишь - то с одной стороны машина под лед пошла, и эти узлы всплывают, всплывают…Никто не вытаскивал... Но нам как-то посчастливилось, мы проехали Ладогу. Проехали Ладогу, а там уже опять нас в вагоны, и повезли по России. На каждой станции спрашивали: "Есть ли покойники?" На одной станции обнаружили, что бабушка моя уже неживая. Ее вынесли. Мы, дети, почему-то думали, что ее в больницу забрали.
Елена Тихомирова, эвакуированная из Ленинграда:
- Наш детский дом эвакуировали на Алтай. И мы идем по мосту разрушенному, по местам, где нас принимали матросы. И помогаем идти раненым. Тем, кто не видит. У кого завязаны глаза, завязана голова. "Дяденька, дай ручку, мы тебе поможем спуститься". Так как мы перебрались на другой берег. А утром нас стали кормить манной кашей. Вот это эпизод, когда пленные немцы несли манную кашу. И дети не стали есть. Солдат сопровождал их, и 2 пленных немца несли котел. Принесли котел накормить голодных, истощенных детей. И никто эту кашу, как говорили, "фрицевскую", не ел. И вот тут воспитатели стали бегать и объяснять, что эту кашу сварили наши. Что немцы - это пленные. Что они нам просто принесли. Солдат заставил их принести. В общем, плакал солдат.
Война разгоралась все больше, надежда, что она будет короткой, уже растаяла, как дым.
Страна спешила на Восток. Под бомбежки, в другие города, в чисто поле, на тот свет…
Ехали в Сибирь, Казахстан, Узбекистан, Таджикистан, на Урал.
По рассказам, людям представлялось, будто жизнь на Урале едва теплится: далеко один от другого расположены города и рабочие поселки, а вокруг сплошные дремучие леса, почти круглый год снег выше человеческого роста. Что будет там - никто не знал. Главное было - доехать.
