Война и мир: эвакуация. Четвертая серия. Возвращение [ Редагувати ]
Война и мир: эвакуация. Четвертая серия. Возвращение
"Женя умерла 28 декабря в 12:30 часов утра 1941года. Бабушка умерла 25 января в 3 часа дня 1942 года. Лека умер 17 марта в 5 часов утра 1942 года. Дядя Вася умер 13 апреля в 2 часа ночи 1942 года. Дядя Леша умер 10 мая в 4 часа дня 1942 года. Мама - 13 мая в 7:30 часов утра 1942 года. Савичевы умерли. Осталась одна Таня".
Эти записи из дневника Тани Савичевой о блокадном Ленинграде знает весь мир.
Но мало кто знает, что Таня тоже не выжила.
Она умерла в эвакуации – в июле 44-го. Эвакуация – не означает "спасение".
Эвакуация - это еще одна сторона войны.
Война уходила. Разрушительно, медленно, унося с собой жизни. Обратно, к границе.
В освобожденные города и села, на опустошенные земли возвращались прежние жители и прежняя жизнь.
Ничего так не ждали в эвакуации, как возвращения. Оно началось уже в декабре сорок первого – после разгрома фашистских войск под Москвой. Географически именно Москва стала первым населенным пунктом, куда начали возвращать население.
Но путь домой окажется для многих таким же непростым, как путь из дома.
Долгое время попасть в столицу было очень трудно. Невозможно. Город оставался на военном положении - разрешение на въезд в него выдавал Государственный комитет обороны. В Москве действовал комендантский час – разрешение на передвижение по городу выдавали органы внутренних дел.
В первую очередь в Москву возвращали рабочих, эвакуированных на восток. Их количество согласовывали с Московским горкомом партии. Семьям рабочих въезд был строго запрещен - это каралось как нарушение трудовой дисциплины.
Новый смысл приобретало слово "гастролеры".
Гастролерами стали называть людей, которые пытались попасть домой, в освобожденные районы. Самовольно.
Осенью сорок второго гастролером стала Майя Плисецкая. Она возвращалась в Москву нелегально. Когда узнала, что в Москве осталась часть труппы Большого театра и часть училища, решилась ехать.
В то время она весила сорок пять килограммов – и, пристроившись на вокзале к дедушке с палочкой, просочилась мимо милиции, сделав вид, что его сопровождает…
Но вскоре в Москву уже начали приезжать и по вызову родственников, предъявляя паспорта с пропиской.
Людмила Иванова, эвакуированная из Москвы:
- Мы рано уехали, весной 43 года. Это была целая эпопея. У нас были, конечно, билеты, и поезд остановился, а вагон не отпирают. Вот мы бегали, нашли начальника станции, подарили ему какое-то мясо, я помню, и он нам открыл тот вагон, на какой у нас были билеты, я помню, и мы вошли, и ехали в коридоре. Хотя это был вагон купе, у нас были билеты, но я сидела всю дорогу на боковом местечке в коридоре, а папа с мамой вообще стояли…
Светлана Немоляева, эвакуированная из Москвы:
- Помню, как картинка, очень хорошо, только что прибыл наш поезд в Москву, нас встречал дедушка, который уже вернулся из Уфы из эвакуации. И он безумно меня любил, и брата любил, но меня как-то особенно. И вот он бежал по перрону, я смотрела в окно и видела. Я его узнала, я тоже его очень любила, он бежал ко мне, встречая этот поезд, это была весна, то есть тепло было, окошко открыто, окно поезда в коридоре, и он меня вытащил из окна, не мог дождаться, чтоб войти в поезд и по коридору пройти до купе, и вытащил меня.
Постановление 21 августа сорок третьего года: "О неотложных мерах по восстановлению хозяйства в районах, освобожденных от немецкой оккупации".
Так называлось постановление ЦК ВКП(б), после которого началась массовая реэвакуация.
Но это было не возвращение домой, а переброска. И не всех. Бывало, что людей забирали в эвакуацию с одного места, а возвращали в другое – туда, где была нужнее рабочая сила.
Киев сорок третьего - в городе почти нет жителей, нет собак, голубей, и повсюду следы недавно прошедших боев…
Город освободили в ноябре, но вернуться в него, как и в Москву, было очень сложно.
Валентина Заболотная, внучка Амвросия Бучмы:
- Моя сваха, мать моей невестки, тоже девочка, наверное, собственно такая как я, они с матерью вернулись нелегально, нельзя было ребенка провезти в Украину, мать получила разрешение, а дочку, мою сваху, тогда девочку, завернула в ковер, и в ковре, еле-еле, но она таким образом провезла ее в Украину, и когда уже в Украине начальник поезда увидел этого ребенка, сказал: "Ну если бы мы были еще там, ссадили бы и вообще разговора не было". Так они вернулись в свою комнату, там какой-то военный, с пистолетом, сказал: "Я вас застрелю! Убирайтесь отсюда, куда хотите!" Он так напугал, он стрелял над головой матери, так сказать, бабушки моей невестки, что она сошла с ума. И она попала в Павловскую, правда, она потом успокоилась и вышла оттуда, а девочка осталась вообще на улице. Там кое-как спасли…
Настоящее возвращение, или плановая реэвакуация началась только с сорок четвертого года. К этому времени уже многие города и области разрешили на свои территории свободный въезд.
Роза Филипенкова, эвакуированная из Ленинграда:
- Мама все время сводку смотрела. Ну как там - я не знаю. Тоже, наверное, радио было. У нас же в войну было радио. Мы сидели к репродуктору прямо, ухом уткнувшись. И когда стало наступление, освобождение уже нашими войсками земли, русской нашей, то мама, смотря по карте, собралась, и мы поехали за войсками. Освобождался район, и мы приезжали.
Дорога на Запад отличалась от дороги на Восток. Не было ни паники, ни спешки. Поезда не бомбили в дороге.
Но все это уже случилось раньше – были разрушены пути и вокзалы, не хватало поездов. Ехали на крышах, на подножках. Поезда проходили под мостами и путеводами - и люди гибли или получали увечья.
Если в эшелоне насчитывалось от двухсот до пятисот человек, в поезде находился фельдшер, если от пятисот до тысячи пассажиров - фельдшер и медсестра, больше тысячи – фельдшер, медсестра и врач.
Людмила Кривошлык, эвакуированная из Киевской области:
- Місяць їхали. Добиралися. Приїхали ми у травні місяці. Повний вокзал. І вже так я і пам’ятаю, такий вокзал дуже здоровий був. І там народу сила була. Прослала тітка перину, перину прослала, і ми на тій перині і ночували. А потім у багаж здала, у Новосибірську, поздавала все в багаж. А в багажі, поки приїхав багаж, так половини не було. Порозбирали. Та як зараз можуть забрати, а тоді тим паче.
Тех, кого отправляли в эвакуацию организованно, так же организованно и возвращали. Возвращались домой заводы, киностудии, театры.
Валентина Заболотная, внучка Амвросия Бучмы:
- Ехали мы очень хорошо. Узбеки подарили ведущим актерам халаты, тюбетейки, парчовые. И прицепили к поезду вагон-морозильник. Холодильник, по крайней мере. И нагрузили туда винограда, персиков, вообще еды всякой, какой только можно было, то есть провожали нас изумительно. Но ехали мы из Ташкента 12 дней. И вот когда мы въехали в Украину, не было ни одной станции целой, все вокзалы, все станции были разбомблены, или так сказать, артиллерией уничтожены. То есть руины. И это мы через всю Украину проехали так через это страшное дело.
Светлана Григоришина, эвакуированная из Киева:
- Не помню, сколько мы ехали до Киева. Единственное, что я вам могу сказать, что когда мы переехали Россию, как раз это было утро. И я когда увидела наши мазанки, я думала, что у меня лопнет сердце.
Михаил Светин, эвакуированный из Киева:
- Приехал в Киев в 44-м, в мае, еще бомбили Дарницу, расстреливали предателя Бережного. Вот Малая Житомирская, тут одна улица, тут другая - и вот это Киев, послевоенный, где мы сидели на этих руинах, пацаны... Приводил домой всех, с кем я разговаривал, я часами мог разговаривать. Кто ко мне приходил - с фронта были, инвалиды. Без ноги. На протезе. Я приводил. Мама говорит: "Куда ты приводишь? Нам негде, нам самим нечего есть," и так далее. Но она всех принимала. У нас жили месяцами люди, и там старший лейтенант какой-то. В общем, много людей, которые у нас жили первое время в Киеве... У нас был подвал большой. Там две большие комнаты, большая передняя, большая кухня, и все это полуподвальное помещение было, и мы все вместе ели, и они рассказывали, они все с орденами ходили.
Так же, как Украина, выглядела после оккупации и Беларусь.
Людмила Иванова, эвакуированная из Москвы:
- Это было рано утром. Я была потрясена, что мой дедушка приехал с тележкой на 2-х колесах. Погрузили наши чемоданы, и мы через всю Москву пошли домой, с тележкой. Я заплакала, когда увидела дедушку. Потому что он был весь седой. А когда я уезжала, он был нормальный. Довольно молодой человек. Я заплакала, и я помню, меня спросили: "Ты чего плачешь?" Я не призналась, я была деликатной. Я сказала, что у меня голова болит. Моя бабушка, дедушка и соседи - они никуда не уезжали. Бабушка сказала: "Умру, пускай меня тут забьют. Но я никуда не поеду". А вот мои знакомые потом рассказывали. Я даже целую книжку написала воспоминаний. Потому что это очень интересно. Мне, например, одна женщина рассказывала, что они решили не уезжать. У них была собака, овчарка. Его сразу поставили на паек и давали кости. И они из этих костей варили суп и все ели. Но ее забрали скоро, потому что собак тренировали, привязывали к ним бутылки с горючим и бросали под танк. Вот моим скоро вернули собаку, она была высокого роста и под танк не помещалась. Слава Богу! И стали снова давать кости. И они опять их ели. Потом ее взяли на фронт все-таки как санитарную. И она до 43-го или до 44-го года служила, и потом прислали даже похоронку, что она спасла 300 раненых. И погиб, значит, как герой, понимаете, война проявляет самые лучшие человеческие качества и самые худшие. Для кого-то война как мать родная. И обогащались, и спекулировали, и были дезертиры. Все было.
Леонид Абалкин, эвакуированный из Москвы:
- Вернулись в Москву уже с отцом, а дома... Снесло крышу с дома, но там у нас много чего осталось, что никто не мог увезти. Было огромное зеркало, больше чем рост человека. Потому что бабушка, прабабушка по материнской линии была портниха. Шила одежду, и такое стояло огромное зеркало в рост человека, чтобы снизу доверху можно было смотреть. У отца были великолепные лыжи. Он до войны ходил на лыжах, и вот когда мы вернулись в Москву, домоуправление все это сохранило до конца войны. Разбомбили наш дом где-то в начале 41-го или к концу 41-го. В начале 42-го. Но вот отношение людей к чужому имуществу было очень порядочным. Нам это зеркало, как и лыжи, вернули.
"Вернуться по вербовке" - так называлось первое возвращение в Ленинград. Среди эвакуированных ленинградцев проводили специальные наборы для работы на предприятиях города. Перечислялись условия, которым должны отвечать мобилизованные: мужчины в возрасте от 16-ти до 55-ти лет, женщины - от 16-ти до 50-ти лет, преимущественно одиночки, несудимые, годные к физическому труду, жившие до эвакуации в Ленинграде и имевшие ленинградскую прописку.
Зоя Иванова, эвакуированная из Ленинграда:
- Приезжали с предприятий ленинградских и набирали рабочих. А так как мой отец был печником, каменщик, то как бы вербовали, вербовали. Ленинградцев только. И вот так вот мы оказались в Ленинграде. По вербовке вернулись в Ленинград. По-моему, трое суток мы ждали поезда в Белореченске. Пока нас погрузят в эти вагоны, и нас привезли прямо на завод. На территорию завода. Станки были эвакуированы, завод назывался "Знамя труда". На Петроградской стороне, на улице Мира. И нас поселили прямо в цехах. Там были только основания для станков, бетонированные основания для станков. И из цеха в цех. Или перегородки делали, одеяла вешали, как бы семьи вон там были. Проходили друг через друга. Вот там вот жили сначала.
Только в конце сорок четвертого въезд в Ленинград разрешили всем жителям, имеющим ленинградскую прописку, и к сентябрю сорок четвертого в городе уже было 920 тысяч жителей.
Лариса Лужина, эвакуированная из Ленинграда:
- Нас тоже везли в таких теплушках. Потому что окон даже не было, потому что двери раздвигались, задвигались. Я помню, что когда подъезжали к Ленинграду, до сих пор вспоминаю, как раздвинулись эти двери, и вскочил в эту теплушку, то ли он был милиционер, то ли солдат. Офицер молодой. Не знаю. Маленькая была. Не разбиралась в этом. Я помню, что у него были безумно веселые глаза, очень розовые щеки, он так от радости сказал: "Бабоньки, подъезжаем к Ленинграду"! И все кинулись его целовать и обнимать, поезд тронулся, он выскочил, дверь опять закрыли. И женщины, у всех узелки были, там чемоданов особо не было, в основном наволочки, в наволочках вещи были завязаны. Там у кого какие вещи, пожитки. Стали лихорадочно разбрасывать и стали вытаскивать все, что есть самое красивое.
Илья Резник, эвакуированный из Ленинграда:
- Я помню, я иду по улице Восстания, на мне офицерский мундир, гимнастерочка, фуражка, портупея. Мне уже 5 или 6 лет, погоны майора, и я иду, значит, с мамой, скарб перед нами на тележке. И балкон, с которого я смотрел на аэростаты в 41-м году, там бабушка с дедушкой меня приветствуют… Всю блокаду они жили там, просто дистрофиками были.
Люди приезжали домой, но далеко не все из тех, кто возвращался, мог попасть в свои старые дома и квартиры. У кого-то дом разбомбили, у кого-то заняли…
Еще в феврале сорок второго года Совет народных комиссаров принял постановление "Об освобождении жилой площади местных советов и предприятий, занимавшейся ранее рабочими и служащими, эвакуированными на Восток". Изъятые квартиры поступали в распоряжение местных советов. Вещи, которые в них остались, передавали родственникам, знакомым или просто в продажу в комиссионные магазины.
Таким образом, власти хотели закрепить людей на новых местах работы и заодно использовать пустовавшие квартиры. Но при этом тысячи эвакуированных лишены были в будущем возможности вернуться на прежнее место жительства
Лариса Лужина, эвакуированная из Ленинграда:
- Мы в Ленинград вернулись, нам негде было жить, уже вся наша квартира была занята, и документов никаких, ничего, все сгорело. А потом, вы знаете, какая штука, из эвакуации нужно было приехать, даже эвакуированных людей возвращали, если кто-то из родственников присылал вызов. У нас некому было присылать, у нас никого не было. У нас квартира была занята, и мы доказать не могли, что мы здесь жили, или что права какие-то имеем на эту квартиру. Документов не было никаких.
Елена Тихомирова, эвакуированная из Ленинграда:
- Конечно, мы вернулись не в свою квартиру. Папе сразу дали квартиру. А я говорю: "Пап, почему мы не в свою квартиру? Почему не в Аткино?" Но он не стал добиваться. Сказал: "Там живут другие люди. Зачем мы их будем тревожить?" Ну так все потеряла. Фотографии. Все письма, все, что, как говорится, нужно знать о родне своей, все потеряла. А когда я в 15 лет пошла уже туда, попыталась пройти в эту квартиру, то меня не пустили. Даже не открыли дверь.
В первые месяцы после освобождения проблемы с жильем возникали у всех: много квартир заселялось стихийно, без ордеров, по временным документам.
Или по поддельным документам: находились аферисты, которые продавали разрешение на въезд в большие города.
Лилия Буторина, эвакуированная из Киева:
- Когда мы возвратились, наш дом, арсенальский дом - об этом все знали - был занят Министерством торговли... Решали этот вопрос на заводе, в Горсовете. И отец получил ордер на маленькую комнату в нашей квартире. Вселялись мы трудно. Вселялись с нарядом автоматчиков из военкомата и с рабочими из бригады отца.
Полина Ровенок, жительница Киева:
- Спали на чемоданах, 4-метровая кровать была, дочка там жила, золовка спала с сыном. Дедушка спал на каких-то чемоданах, я спала у дочки тоже на чемоданах, потому что на 14-ти метрах негде было поместиться, и собаку туда тоже привезли. Собака была хорошей, и мы ее тоже взяли с собой…
Геннадий Юшкевич, житель Минска:
- Я вам скажу, что как-то я не знаю, то ли обстановка была такая, что жили дружно, в одной комнате жили по несколько семей. И даже знаю, вот допустим, одна маленькая комната, 18 метров. Жили 2 семьи. Они проволокой натянули, простынями развесили и вроде бы жили в таких условиях. А в других местах просто койку или угол снимали. Ютились, конечно, и жили в бараках, в землянках. Было тяжело, но как-то не роптали на это. Главное - чтоб было спокойно, и потихоньку как-то налаживалась жизнь. Вот это было самое, как говорится, радостное событие.
Война уходила. Налаживалась жизнь. И как бы трудно ни было в первое время, главным в ней было то, что каждый день в честь освобождения новых городов звучали все новые и новые салюты.
Любовь Конторович, жительница Ташкента:
- В нашей квартире висела такая тарелка. Ее слушал весь двор. Потому что радиоприемники мы же все отдали. Радиоприемников не было. Но отец получал еще ведомости, сообщения Информбюро. Поэтому, конечно, мы были информированы. А кроме того, по этой тарелке мы слушали все новости. Плакали, очень много плакали. А когда прорвали блокаду, вообще говорить нечего…
Элина Быстрицкая, эвакуированная из Нежина:
- Сначала было отступление. И это сначала было горько и страшно, а потом началось наступление. Которое, к сожалению, было достаточно медленным. И вот тут все время было очень большое количество раненых, вы знаете, молодые мальчики без рук, без ног. Страшнее ничего не придумаешь. Это очень страшно. Потом были газовые гангрены, были столбнячные палаты, это особые тяжкие. Таких людей не отправляли в тыл и не могли вылечить, это были люди, которые обречены. Они не могли выздороветь. Но старались как-то помочь. Но это все было ужасно. Приближение победы уже было после того, как мы уехали. И конечно, наступил День победы. Вот это я помню - на городскую площадь выбежал весь город. Люди бежали из разных улиц, отовсюду. Площадь была заполнена людьми. Незнакомыми. Плясали. Танцевали. Выпивали. У кого что было. Это было что-то невероятное.
И вот однажды наступил тот день, когда прозвучал долгожданный салют Победы.
Людмила Иванова, эвакуированная из Москвы:
- Мы с бабушкой мечтали, что когда наступит мир, то мы вот сядем и будем есть, сколько хочешь, белого хлеба. Но когда уже победа приближалась, уже такие города, такие пошли в другие страны, и наступил, наконец, День победы. И я пошла в школу, в школе сказали: "Идите отдыхайте, победа!" Уже была зеленая трава, я помню. И солнце было, и я решила, что надо как-то отпраздновать нам. Но как? Хлеб с повидлом - мне показалось этого мало. Наверное, повидло даже было, но бабушка сказала, что она к вечеру на плитке испечет пирожок. Чувствую - мало. Мало. Мало. Я хочу на площадь. Пришла домой, ключи у меня были, и нет ни папы, ни мамы. А на площади уже кричат, поют, как военного увидят - так качать, кто-то с пол-литром бежит, где-то гармошка играет. А я как-то не с ними. И вдруг я увидела на столе, это очень смешно, большой довоенный песенник. Красный. И на первой странице была песня о Сталине. Значит: "Горна вершина от края до края. По горам вершина орел совершает полет, о Сталине мудром, родном и любимом…" какие-то там песни сочиняем. Я взяла этот песенник. Вышла на улицу, прислонилась, помню, к гастроному. Открыла и начала петь. Изо всех сил. Мне было 11, почти 12 уже лет. Вот я на этой площади со всеми вместе тоже спела. По песеннику.
За тысячи километров от Красной площади, на Востоке страны тоже отмечают Победу.
Раннее утро 9 мая, запах сирени, все стучат друг другу в двери, поздравляют, смеются и плачут.
Весь город выходит на улицы.
А вечером люди слушают по репродуктору тридцать залпов московского салюта и достают спрятанное на этот случай еще довоенное шампанское.
Елена Санаева, родилась в эвакуации в Куйбышеве:
- Когда объявили Победу, Господи, есть эта хроника знаменитая. Он рванул тоже на Красную площадь, очень смешно было там вот эти фашистские знамена, которые кидали к мавзолею. Мальчишки бросились туда и стали рвать эти ленты, которые там были. Они крепкие. Они там зубами старались рвать, а потом, значит, начали знамена бросать в грузовик, и мальчишки стали цепляться за грузовики, потому что они с Красной площади поехали туда на Москворечье. Такое остервенение было, а потом ликование было такое, народу было столько, что на следующий день там была огромная гора башмаков. Потому что люди многие потеряли обувь. Туфли. Была огромная башмачная гора. Какое это было ликование всенародное! Потому что когда мы с Ролланом снимали его фильм незаконченный "Портрет неизвестного солдата", и приехали в Прохоровку, знаменитую, где шла Курская битва, женщины, которые пережили это все, они сказали, что на месяц ушла вода из колодца. На месяц. Такое сотрясение земли было, что вода ушла.
День победы волной прошел по огромной стране, однако возвращение из эвакуации не закончилось в этот день.
Дорога домой продолжалась еще несколько лет.
Полина Ровенок, жительница Киева:
- Работы тогда было много, и всех не отпускали. Многие хотели, конечно, вернуться в Киев, но их не отпускали. Говорят: "Работайте," потому что нужно было еще работать там. Может, другое было, но по-моему, еще военное оборудование выпускали тогда, 44-й и 45-й год еще. Мы могли раньше уехать туда, но не отпускали, только в 50-м несколько человек директор отпускал.
Еще в 1941 году в передовой статье газеты "Правда", одновременно с призывом заботиться об эвакуированных, прозвучала мысль: "Часть населения, несомненно, осядет на новых местах, и ему надо в этом помочь". Тогда еще люди не знали, что многим "помогать" будут насильно.
В архивах сохранилось множество писем в различные советские и партийные инстанции с просьбами о возвращении. Люди писали о том, что местный климат плохо влияет на их здоровье, о том, что в освобожденных районах находятся тяжело больные родители или члены семьи, не имеющие средств к существованию.
На большинство этих просьб наложены отрицательные резолюции.
Были и заводы, которые вообще не подлежали реэвакуации, поэтому многие рабочие и инженерно-технические работники, вопреки их желанию, оставались на Востоке.
7 июля сорок пятого года выходит Указ президиума Верховного совета "Об амнистии в связи с Победой над гитлеровской Германией".
Все осужденные к лишению свободы сроком не более трех лет могли возвращаться на прежнее место жительства. Также как и осужденные за самовольный уход с предприятий.
Это еще больше подогрело недовольство эвакуированных. "Чем мы хуже заключенных?"
И появилось новое значение у слова "дезертир".
Дезертирами стали называть людей, которые самовольно оставили производство и уехали к родным.
Дела по случаю дезертирства передавали в суд.
С 1 июня сорок шестого года был разрешен свободный проезд по железным дорогам. Но даже при этом разрешении не всегда могли уехать многодетные семьи, инвалиды, старики, да и просто люди, не имевшие обуви, одежды и денег для переезда.
Были и те, кто возвращаться не хотел. Кто-то создал в эвакуации семью. У многих в оккупации или на фронте погибли родные и близкие, и возвращаться было просто не к кому.
Циля Гойштейн, жительница Алма-Аты:
- Ну прикипели уже как-то. Природнились. Я знаю, что и потом там уже ничего не было. Дом наш разбомбили, все, все. Я потом когда ездила, ностальгия - она до сих пор. Хотя я всю жизнь прожила по сути дела здесь, 3 года я прожила в Целинограде. Потом я вернулась сюда.
Любовь Конторович, жительница Ташкента:
- Есть люди, которые возвращались не туда, откуда эвакуировались. Есть люди, которые оставались в Ташкенте. Вот у моего племянника есть ближайший друг, его отец был юристом, я не знаю, участвовал он в войне или нет, но я знаю, что эта семья осталась в Ташкенте после войны. И по сей день живут там. Таких людей было много. Некуда было возвращаться многим. Устраивались как-то, находили себе пристанище.
Реэвакуация продолжалась практически до 1948 года.
Только в пятидесятом году отделы по реэвакуации советских граждан были ликвидированы, эваконаселение снято с учета, и как особая специфическая категория населения перестало существовать. Закончилась история большого перемещения на Восток.
"О порядке вывоза и размещения людских контингентов и ценного имущества" - так называлось постановление Совета народных комиссаров СССР и ЦК ВКП(б), которым руководствовались при эвакуации. На первом месте стояли в нем слова "людских контингентов", хотя на самом деле в первую очередь вывозили ценное имущество, заводы и предприятия.
На оккупированной территории оставалось около восьмидесяти миллионов человек, и только семнадцать миллионов выехали на Восток...
Илья Резник:
- Дети войны, смотрят в небо глаза воспаленные
Дети войны, в сердце маленьком горе бездонное
Сердце, словно отчаянный гром, ленинградский гремит
Метроном
Дети войны набивались в теплушке открытой
Дети войны хоронили игрушки убитые
Никогда я забыть не смогу
Крошки хлеба на белом снегу…
Дети спасали игрушки, а иногда случалось чудо – когда игрушки спасали их.
Это было в сорок первом - когда под Ленинградом немцы разбомбили эшелон с детьми. Всех, кто выжил, отправили в госпиталь, а местных подростков привели убирать трупы. Двенадцатилетний мальчик заметил в этой куче тел красивую куклу и решил ее взять сестре. Потянул за руку куклу, а ее держала живая девочка.
Ирина Зимнева, эвакуированная из Ленинграда:
- Спустя много-много лет, это было уже после смерти мамы, в 85-м году мы решили купить дом в деревне. И там получилось так, что когда мы стали строить баню, пришлось пригласить местных плотников. Один из них себе второго в помощь взял. Говорит: "Можно, он мне поможет? Я и печки не умею класть, он печки кладет, хорошо строит все". Я говорю: "Мне какая разница, кто будет строить," - когда все сделали, сели за стол, и он мне говорит, этот Леша Осокин, что во время войны ему пришлось разбирать трупы эшелона погибшего. А я говорю, что где-то и наш эшелон разбился. Но я знаю, что где-то под старой Руссой. А он говорит: "А мы и есть под старой Руссой". И стал рассказывать историю, как он вытащил из-под трупов живую девчонку, у которой в руках была кукла. Я говорю: "У меня мама сказала, что кукла спасла мне жизнь". Он говорит: "Хотел бы я повидать эту куклу". Вот он приехал и не входит в квартиру, говорит: "У той куклы есть особая примета. Я у девчонки все-таки вырвал куклу, у нее сломалась ручка. Девчонка вообще не плакала. А тут заплакала, когда сломалась ручка. Так я ее черной изолентой замотал". Я свою куклу сразу узнала. Ну, я ему показываю куклу. Именно та кукла…
Много лет после этой встречи спаситель и спасенная были самыми близкими друзьями. И после смерти Алексея Осокина Ирина Алексеевна по-прежнему дружит с его детьми и сестрой, той самой, для которой он пытался достать куклу...
Каждый прожил в эвакуации короткую незнакомую жизнь...
Игорь Кваша, эвакуированный из Москвы:
- Почти в каждой передаче с этим сталкиваешься... Потому что тогда, когда бежали, то дети, особенно дети терялись. Потому что это общая паника, пешком, это где-то кто-то кого-то подвозит, это какие-то поезда, это масса случаев, масса просто. И когда человек находится, мы тут как-то нашли не так давно даже брата и сестру, которые потерялись, и они не виделись с тех пор. С июня 41 года! И искали друг друга всю жизнь. Причем, там сестра, ну они уже оба старые люди, и сестра всю жизнь носила на груди такой зашитый холщевый мешочек, там были фотографии семьи. Ее брата, мамы, и вот она это хранила до сих пор. И это была поразительная такая встреча...
Но дорога домой не окончена до сих пор. До сих пор люди ищут друг друга. На передачу "Жди меня" приходят письма "Отстал от поезда в сорок втором".
