"Лучше от дураков погибнуть, чем принять от них похвалу" [ Редагувати ]

Знаменитые записные книжки Чехова - полевые наблюдения дураколога. "Антон Павлович Чехов однажды заметил, что умный любит учиться, а дурак " учить", " распевали позднесоветские интеллигенты-"восьмидесятники" популярную песенку Булата Окуджавы. Но раскрыв том собрания сочинений с записными книжками Чехова, мы с удивлением отмечали точность цитаты: "Умный любит учиться, а дурак " учить".

Записная книжка в нагрудном кармане " часть хрестоматийного облика Чехова, зафиксированная не только мемуаристами, но и фотографами. Такая книжечка всегда была при нем, будто он только и ждал, что умная мысль подумается или глупая послышится. Впрочем, записывал все поряд, так что условно все записи можно разделить на две группы: "что надо сделать" и "что может сказать персонаж". Как сделанные дела, так и "оприходованные" реплики аккуратно вычеркивались. Но много и невычеркнутых. "Лучше от дураков погибнуть, чем принять от них похвалу" " не вычеркнуто. Хотя это скорее реплика не персонажа, а самого автора. Сделанное дело...

Собственно, для русского писателя это традиция: не приняв похвалы из уст дураков, приняли смерть от их рук и Пушкин, и Лермонтов. А вот что о Чехове вспоминал Бунин: "Смерть его ускорила простуда. Перед отъездом из Москвы за границу он пошел в баню и, вымывшись, оделся и вышел слишком рано: встретился в предбаннике с Сергеенко и бежал от него, от его навязчивости, болтливости...". Такой вот специфический, совершенно в духе Чехова, Дантес или Мартынов. И, конечно, в отличие от тех, " ни в чем, на самом деле, невиноватый. Умный Бунин, может быть, даже и не зная о записи "Лучше от дураков погибнуть...", просто использовал "образ" Сергеенко как олицетворение глупости, на каждом шагу угрожавшей умному Чехову...

Закономерный вопрос: от рождения, что ли, они умные? От рождения, что ли, мы дураки? На самом деле, вовсе нет, и Чехов, вообще склонный к научному анализу и самоанализу, убедительно это доказывает, с дотошностью профессионального дураколога прослеживая типичный путь от дурака к умному и обратно.

Начать с того, что и сам излюбленный им жанр рассказа часто строится на старом, как мир, приеме введения повествователя-"профана", с неизбежным самоустранением "умного" автора. Не так важно, как зовут "профана" и что он такое: гоголевский ли пасечник Рудой Панько, пушкинский ли помещик Иван Петрович Белкин, чеховские ли ветеринар Иван Иваныч (без фамилии) или учитель Буркин (без имени-отчества). Двое последних пошли на охоту и травят свои охотничьи байки на привале. Вы удивитесь, если я скажу, что это как раз те самые рассказы, которые вы в свое время читали в хрестоматии. "Человека в футляре" Буркин рассказывает Ивану Иванычу, а "Крыжовник" " Иван Иваныч Буркину и помещику Алехину. То, что литературоведы называют "описанием ситуации рассказывания", составители хрестоматий, как правило, опускают. А в этом самая соль. Уж очень наши "профанные" повествователи любят друг друга учить. И не очень любят учиться.

А еще они любят друг друга хоронить: "Признаюсь, хоронить таких людей, как Беликов, это большое удовольствие". Как вам признание гуманиста? Вот и Ивана Иваныча оно озадачило. Он-то пытается по-своему учить гуманизму учителя Буркина на примере его же собственного поучительного рассказа об учителе Беликове...

Небезызвестному молодому юристу В. И. Ульянову по прочтении новой модной повести Чехова "Палата # 6" показалось (как он тут же поделился с кем-то в письме), что он и сам заперт в подобной палате. Вот этой юношеской впечатлительности не утратил пожилой ветеринар Иван Иваныч: на какое-то мгновение после рассказа Буркина ему почудилось, что дело не в одном только "человеке в футляре" Беликове и что и сам он, Иван Иваныч, и все вокруг " "человеки в футлярах":

"" А разве то, что мы живем в городе в духоте, в тесноте, пишем ненужные бумаги... " разве это не футляр?.. И тебя же называют дураком за то, что ты терпишь эту ложь; сносить обиды, унижения, не сметь открыто заявить, что ты на стороне честных, свободных людей, и самому лгать, улыбаться, и все это из-за куска хлеба, из-за теплого угла, из-за какого-нибудь чинишка, которому грош цена, " нет, больше так жить невозможно!

" Ну, уж это вы из другой оперы, Иван Иваныч, " сказал учитель. " Давайте спать".

Учитель учиться не любит и учить себя не позволит. Кстати, Буркин, как и его коллега Беликов, " учитель гимназии. Таковых, по статистике 1900 года, на всю Российскую империю было всего 2000 (две тысячи!) человек. Поистине элита нации, с соответствующими квартирами и зарплатами. Но дело не в размере "куска хлеба", "угла" и "чинишка", и нынешний представитель элитной профессии, ставшей массовой и проживающей ниже уровня бедности, не задумываясь, как Беликов, или задумываясь и даже ругаясь, как Буркин, избирает печься не столько о будущих поколениях, сколько о том, как в точности исполнить очередной министерский циркуляр, хоть и знает, что назавтра выйдет прямо противоположный. Чем больше циркуляров, футляров, ограничений, тем лучше: "Когда в циркуляре запрещалось... то это было для него ясно, определенно; запрещено " и баста. В разрешении же и позволении скрывался для него всегда элемент сомнительный, что-то недосказанное и смутное". Буркин сам это говорит " и все же обобщений Иван Иваныча боится и не принимает.

Пытаясь "достучаться", Иван Иваныч на следующую ночь рассказывает историю своего собственного брата. Тот всю жизнь отказывал себе во всем и копил на поместье с крыжовником " и вот осуществил свою "американскую мечту". Поглядев на счастливого брата, Иван Иваныч приходит к выводу: "Перемена жизни к лучшему, сытость, праздность развивают в русском человеке самомнение, самое наглое". Вот прошло сто лет, и, подставив вместо "русского" " "бывшего советского", читатель легко поймет, о каком таком самомнении говорит Иван Иваныч и какую именно опасность оно представляет для окружающих.

...Чехов не дожил до 45 лет, ушел ровесником какого-то недосамовыразившегося поколения. А поколение, похоронив своего глашатая, не захотело о самом себе ничего договаривать и тем более " додумывать, что и предвидел сам Чехов в своем ровеснике Гаеве ("Вишневый сад"). Я, дескать, маргинал, "восьмидесятник" " "не хвалят это время", ну и ладно... Не стоило бы и говорить о том, что было век назад, если бы наша отечественная история не развивалась именно вековыми циклами, на удивление похожими друг на друга.

Задаешь студентам простой вопрос: "Кто раньше умер " Чехов или Толстой?" Даже удивляются: "Конечно, Толстой". Между тем, в реальной истории все было как раз наоборот: последние могикане из поколения "шестидесятников" бушевали и бунтовали еще лет пять-шесть, а конформисты-"восьмидесятники" неслышно растворились в "свинцовых мерзостях", самоустранились, умыли руки, поспешив поставить "скромный памятник" своей эпохе и самим себе.

Ну, не памятник " так хоть переулок. В январе 1910 года, при живом еще Толстом, пышно отметили 50-летний юбилей почившего Чехова, кстати сказать, при жизни ненавидевшего всяческие, а особенно собственные, юбилеи. Крошечный Чеховский переулок у нас в Киеве существует именно с того самого 50-летия, ныне упираясь в широкую улицу Олеся Гончара. Не по ранжиру? Однако не дико ли звучало бы: Чеховский проспект? Чеховский переулок " как-то привычнее и милее... Но если взглянуть на похвалу только что почившему Чехову, щедро раздаваемую даже провинциальной (киевской или крымской) прессой, становится понятно, что уже и 100 лет назад многим он представлялся величественно-ясным и во все концы открытым, как изъезженный проспект.

Вчера еще был автором "сомнительных" пьес. Эпатировал киевскую публику изображением в своей "Чайке" реальных киевлян, да еще и обругал устами одной из ее героинь киевского интеллигента " "киевским мещанином" (так потом и пошло: если мещанин " так непременно киевский). Сегодня " памятник, бронза, будто уж и патиной покрытая. На его примере можно учить детей: "В человеке все должно быть прекрасно...". Контекст " как отрезало (а ведь это пьяный дядя Ваня говорит о чужой жене): учить, скорее учить, ведь так все ясно "про человека", вот и Чехов то же самое сказал...

Лето 1904 года не было бедно "информационными поводами". И все же дачно-курортная публика скучала, и вот теперь даже Ялта лишилась своей главной достопримечательности " "певца сумерек". Или, наоборот, приобрела? "Профессор Сергей Булгаков прочтет свой доклад: "Чехов как мыслитель". И курортная публика бросается "на профессора", но в целом разочарована. Ничего неясно профессору про Чехова. Как будто в Бога веровал? Недаром же написал рассказ "Студент" " про студента-богослова, который, встретив (естественно, на охоте) двух крестьянок, рассказал им эпизод из Евангелия от Луки, а они заплакали... Как впоследствии оказалось, Чехов именно этот рассказ считал самым удачным среди всех своих произведений. А "чеховеды", профессором С. Н. Булгаковым начиная, до сих пор гадают, как вообще возможен у Чехова такой рассказ и почему он считал его лучшим из всех.

Может, именно потому, что студент просто рассказывает, он не учит " но сам, рассказав, кое-чему научается? Видимо, и само слово "студент" в заголовке рассказа имеет не столько современное, сколько исконное, буквальное значение: тот, кто учится. То есть, по Чехову, умный. Недаром бывший дурак Иван Иваныч искренне раскаивается в том, что "за обедом и на охоте поучал, как жить, как веровать, как управлять народом".

"Видал ли ты человека, мудрого в глазах его? На глупого больше надежды, нежели на него", " говорит и библейский Соломон (Притчи 26:12). Кстати, одно время Чехов собирался написать о нем пьесу, даже набросок монолога сохранился. В нем, между прочим, мудрый Соломон говорит: "Вижу и слышу во всем непостижимую тайну".

Владимир Звиняцковский, "Столичные Новости"