Кустурица: "Я думал, что уже не смогу снять фильм о любви" [ Редагувати ]
В 11 часов дня Эмир Кустурица, страдающий ночной бессонницей, иногда еще спит. Когда в то солнечное утро в конце апреля мы пришли в номер парижского отеля, где остановился боснийский режиссер, ему пришлось срочно вставать с постели... Говорили мы о его восьмом полнометражном фильме под названием "Жизнь - это чудо", который он в тот вечер представил на конкурс - через девять лет после получения "Золотой пальмовой ветви" за ленту "Подземелье" (Underground).
- Зачем вам понадобилось снимать картину о войне в Югославии через девять лет после "Подземелья"?
- Чтобы продемонстрировать свое отношение к конфликту на Балканах, показать то, что скрывалось за телевизионным "декором" войны. Но главное - чтобы снять красивый фильм о любви, сделать то, на что я, как я сам полагал, уже был не способен. Лента "Жизнь - это чудо" повествует о двух важнейших элементах человеческого бытия - о любви и семье. И о том, как во время войны все это ставится под вопрос. Я не хотел описывать войну как событие, нуждающееся в расшифровке, потому что объяснять там нечего. Я хотел любой ценой избежать идеологического ракурса, того, что я называю "крестоносно-гуманистической ангажированностью".
- Вы стали политически корректным?
- Конечно, нет. Быть политкорректным - значит снимать фильмы для Диснея или быть европейским Диснеем. Это не помогает кинематографу. Я остаюсь некорректным, потому что упрямо придерживаюсь тех же идеалов, с которыми я дебютировал во времена, когда мы в Югославии жили при титовском монархо-большевизме. Повод для бунтарства всегда есть.
- Опасаетесь ли вы критики, подобной той, которую вызвало "Подземелье"?
- Не думаю, хотя все может быть. В 1994 году на меня набросились, даже не зная, что за фильм я сделал (намек на Алена Финкелькраута, который осудил "Подземелье" за "просербскую позицию", не посмотрев картины). Но многие зрители признали, что на самом деле все иначе, чем говорили мои критики. Если на "Жизнь - это чудо" нападут по политическим мотивам, это будет просто минутной вспышкой. Повторяю, в этой картине я не собирался ничего описывать или доказывать: я просто хотел "вписать" войну в любовный роман между мужчиной и женщиной, которых свела война. Впрочем, эта история любви так сильна, что она хорошо смотрелась бы в любом другом геополитическом контексте, например на фоне событий в Руанде или Сьерра-Леоне.
- Тем не менее, вы все же показываете некоторые реалии войны в бывшей Югославии. В частности, контрабандистов-мафиози и первые всполохи конфликта, проявившиеся во время футбольного матча...
- Это правда, что в начале 1990-х годов националистические настроения часто выражались через спорт, который может выступать как репетиция войны. Футбол был свидетелем и даже участником распада Югославии, тогда как в прошлом он способствовал объединению страны. Именно на матче между "Сплитом" (хорватским клубом) и белградской "Црвеной звездой" (сербским клубом) в 1990 году впервые был публично сожжен югославский флаг. Для многих это стало символом начала войны. Но я в то время этого не понимал или не хотел этого видеть. Как и в 1992 году, когда я наивно полагал, что в Боснии еще можно провести межнациональный культурный фестиваль. Министр культуры Боснии тогда настоятельно рекомендовал мне провести его в каком-нибудь городе с преимущественно мусульманским населением, но ни в коем случае не в сербской зоне. Что это означало, я понял слишком поздно.
- Вы до сих пор сожалеете о многонациональной Югославии вашего детства?
- Она исчезла навсегда. Моя национальность "интернациональна", но я по-прежнему очень горжусь тем, в какой обстановке прошло мое детство. Той смешанностью, которая существовала тогда. В 1990-е годы были люди, объяснявшие вам, что представляла из себя моя страна, и это было странно... Только югослав может понять всю сложность истории этой страны.
- Смесь романтизма и тривиальности, присутствующая в ваших произведениях, - это югославская черта?
Вся жизнь соткана из сочетания вульгарности и драматизма. Показывать это смешение - значит сопротивляться однообразию. Я делаю это не из модернистского желания шокировать людей, но для того, чтобы быть современным настолько, насколько это возможно, затрагивая чувствительные струны человеческой души.
- Вернетесь ли вы в Сараево?
- Нельзя возвращаться в страну, которая сожгла твой дом (в 1995 году дом Эмира Кустурицы был разграблен и разрушен мусульманскими боевиками).
- А в США - чтобы вновь, через двенадцать лет после "Сна Аризоны", попытать американского счастья?
- Почему бы и нет? В целом я не имею ничего против американцев, я против Голливуда, который отказывается говорить о реальном мире. За последние лет тридцать Голливуд не привел нам ни одного конкретного доказательства того, что американцы остаются людьми, у которых случаются проблемы на работе, у которых есть какие-то политические убеждения. К счастью, есть еще молодые режиссеры вроде Пола Томаса Андерсона или моего друга Джима Джармуша, которые еще умеют снимать прекрасные фильмы. Если бы Голливуд пригласил меня снимать фильм в Америке, я был бы исключительно осторожен: я бы снял мой фильм, а не их фильм. Поэтому-то они меня и не зовут!